Джон Ирвинг - Последняя ночь на Извилистой реке
У светофора они затормозили. Дальше улица шла вниз, и им отчетливо был виден кинотеатр «Лэтчис» с его афишей. Тетки поморщились: здесь шли прошлогодние фильмы с Сильвестром Сталлоне — «Рокки III» и «Первая кровь».
— А я эти фильмы уже видела, — похвасталась Крошка.
— Со мной, между прочим, — напомнила ей Мэй.
Крошка могла себе позволить глазеть на вывески и афиши, только когда машина стояла у светофора. Вести машину и одновременно крутить головой по сторонам она не умела. Если бы не Мэй — ее голодная пассажирка и усердная читательница указателей, вывесок и прочего, они бы проскочили «Авеллино». Мэй споткнулась на названии, но сумела выговорить остальное:
— Итальянская еда.
— Где? — спросила ее Крошка, потому что они уже проехали это место.
— Только что проехали. Остановись где-нибудь. Там точно было написано: «Итальянская еда».
Они встали на стоянке местного супермаркета, и только сейчас до Крошки дошло, какую водительскую оплошность она совершила.
— Теперь пешком потащимся, — пробрюзжала она Мэй.
Крошка и в лучшие годы не любила ходить пешком. А с недавних пор у нее на правой ноге разрослась косточка, из-за чего она прихрамывала. Ей вдруг вспомнился Стряпун с его хромотой. (Так что повар уже мелькал на задворках сознания этих двух старых задниц, а разговор про индейские названия напомнил им давние времена, когда они жили в Извилистом.)
— Я бы ради пиццы и милю прошла, — призналась подруге Мэй. — Нет, милю только ради двух.
— Таких, как когда-то Стряпун делал, — подхватила Крошка, не догадываясь, как они близки к желанной цели.
— А что? Вкусные ведь были! — воскликнула Мэй.
Они потащились назад, к «Лэтчису», и при переходе Мейн-стрит едва не угодили под машину, поскольку двигались вне зоны перехода. (Возможно, в Милане к пешеходам относились снисходительнее, чем в Браттлборо.) Крошка и Мэй погрозили жирными пальцами вслед удаляющемуся водителю.
— Ты случайно не помнишь, что такого Стряпун хотел добавить в тесто для пиццы? — спросила Крошка.
— Меду, — сказала Мэй, и они захихикали. — Но потом передумал, — добавила она.
— А я все думала, какая у него тайная добавка, — вспомнила Крошка.
— Никакой и не было. Врал нам, — пожала плечами Мэй.
Они остановились перед витриной «Авеллино», где Мэй, запинаясь, принялась читать ресторанное меню.
— Похоже, и впрямь итальянская еда, — решила Крошка.
Она тоже прочитала меню, но про себя.
— Гляди-ка, пицца двух сортов.
— Я выбираю пеперони, — заявила Мэй. — Грибами еще отравишься.
— Помню, у Стряпуна корочка пиццы была тоненькая. Потому я никак наесться не могла, — углубилась в воспоминания Крошка.
Они вошли в зал. За столиком сидела семья: родители и двое детей. Ребятня с аппетитом уплетала пиццу. За другим столиком, невдалеке от двери на кухню, сидел приятного вида мужчина лет сорока. Он что-то писал в обычном линованном блокноте, какими пользуются школьники и студенты. Разумеется, тетки не узнали Дэнни. В последний раз они видели его двенадцатилетним мальчишкой. Повар тогда был на десять лет моложе, чем Дэнни сейчас.
Дэнни мельком взглянул на вошедших и вновь вернулся с своим записям. Вряд ли он помнил, как выглядели Крошка и Мэй почти тридцать лет назад. Естественно, он не имел ни малейшего представления, кто эти пожилые толстые тетки, ввалившиеся в отцовский ресторан.
— Леди, вы только вдвоем? — спросила их Селест.
(Крошке и Мэй всегда льстило, когда к ним так обращались.)
Им предложили столик у окна, под старой черно-белой фотографией лесосплава в Браттлборо.
— Смотри, раньше и по Коннектикуту лес сплавляли, — сказала Мэй. — Лесопилки тут стояли, бумажные фабрики. Может, и ткацкие были.
— Я где-то слышала про психушку в этом городе, — сообщила подруге Крошка.
Когда официантка принесла им минеральную воду, Крошка атаковала ее вопросом:
— У вас психушка еще осталась?
— У нас ее называют лечебницей для душевнобольных.
— Шикарное название, нечего сказать! — захихикала Мэй.
Селест спохватилась, что не принесла этим шумным дамам меню. (Внезапные слезы повара почему-то не давали ей покоя.)
В зал вошла молодая пара. Крошка и Мэй глазели, как другая официантка (то была Лоретта) провела их к столику. К этому времени Селест принесла голодным толстухам меню.
— Мы заказываем пиццу пеперони, — сказала Крошка, даже не заглянув в меню.
(Они запомнили это название, увидев его в витрине ресторана.)
— Одну на двоих или по одной для каждой из вас? — спросила Селест.
— По одной, — ответила Мэй.
(Впрочем, Селест достаточно было взглянуть на них, чтобы угадать ответ.)
— Не желаете ли салат или первое блюдо? — спросила Селест.
— Обойдемся. Я приберегу местечко для яблочного пирога, — ухмыльнулась Мэй.
— Зато черничный коктейль не помешает, — добавила Крошка.
Обе заказали по большому стакану кока-колы. «Настоящей», — уточнила Мэй, чтобы Селест ненароком не принесла им диетическую. Для дальнейшего пути, не говоря уже о шумной встрече с детьми и внуками, Крошка и Мэй нуждались в основательном впрыскивании в кровь кофеина и сахара.
— Знаешь, если мои детки и внуки будут и дальше плодить новых деток, я точно окажусь в этой… лечебнице, — хихикая, призналась Мэй.
— Я буду к тебе туда ездить. Если там будет вкусная пицца, — пообещала Крошка.
Возможно, повар слышал скрипучий смех, доносящийся из зала.
— Две пиццы пеперони, — сказала ему Селест. — Вероятно, дамочки из тех, кто любит запивать пироги черничным коктейлем.
— Кто они такие? — с несвойственным ему любопытством спросил повар. — Местные?
— Местные или нет, по-моему, просто две старые глупые задницы, — довольно резко ответила Селест.
Наступило время спортивного репортажа о матче бейсбольной команды «Ред Сокс»[148]. Бостонцы играли у себя дома, на стадионе Фенуэй-парк. Между тем Грег слушал другую станцию, где шла музыкальная ретропередача «Старые, но нестареющие». Сейчас передавали песни с «Surrealistic Pillow»[149] — альбома распавшейся группы «Джефферсон Эйрплейн».
Повар не особо прислушивался к музыке, но вдруг узнал голос Грейс Слик, исполняющей «Somebody to Love».
— Хватит, Грег! Я хочу послушать репортаж, — с непривычной резкостью бросил он помощнику.
— Ну дайте еще немножко послушать, — начал было Грег, однако Тони резко перестроил приемник.
(Все, кто был в кухне, заметили его раздраженный тон и порывистость жестов.)
