Стивен Фрай - Как творить историю
Аксель не отрывал взгляда от отца, от яркого света, сиявшего в его водянистых глазах, от подергивающихся на коленях ладоней, от их костяшек, елозивших под кожей, сквозь которую просвечивал каждый желтоватый сустав, каждая вмятинка.
– Фюрер пришел в восторг. В экстаз. Разумеется, я встречался с ним и раньше. Он лично приезжал в Мюнстер на открытие Института передовых медицинских исследований и произнес одну из своих великих речей о природе и науке. Но тогда я просто стоял в длинной очереди и лишь обменялся с ним рукопожатием. А на этот раз… о, на этот! Нам предоставили автомобиль, длинный черный «ДВ 2с», помнишь их? Нас отвезли в Берлин, в самую Рейхсканцелярию, и мы провели четыре часа в обществе Фюрера, рейхсминистра Гиммлера и рейхсминистра Гейдриха. Они трое и я с Кре-мером. Представь! А после – обед с музыкой, с танцами. Невероятный день! Возможно, ты помнишь, как я возвратился домой? Я привез подарки и подписанную Фюрером фотографию.
Вот это Аксель помнил.
«Акселю Бауэру – расти и стань таким же замечательным человеком, как твой отец! Рудольф Глодер».
Где-то она у него еще хранится. Наверное, в одном из кембриджских сундуков.
Аксель помнил и то, как он стоял утром на спинке дивана, прижавшись лицом к оконному стеклу, дожидаясь возвращения отца. Он помнил летевший по улице длинный черный лимузин с флажком на каждом переднем крыле. Игравшие на улице дети, помнил он, замирали и вглядывались, роняя футбольные мячи, привставая на педалях велосипедов. Он помнил, как проворно выскочил из машины водитель, чтобы открыть дверцу для папы. Помнил улыбки, объятия, счастье, наполнявшее весь дом еще недели спустя, пока они не покинули Мюнстер навсегда.
– Фюрер поручил нам великое дело, Акси. Он хотел, чтобы мы с Кремером наладили промышленный синтез «Воды Браунау». Хотел, чтобы мы построили в каком-нибудь укромном месте небольшой завод. Мы выбрали маленький, стоявший в стороне от больших дорог польский городок, Аушвиц. «Воду Браунау» надлежало, разумеется, изготавливать в величайшей тайне и со сверхчеловеческой тщательностью. Каждую бутыль нумеровали, запечатывали парафином и ставили на строжайший учет. Их предстояло использовать для решения великой задачи, величайшей из всех, что встали перед нами после того, как Россия потерпела поражение и обратилась в часть Рейха, после того, как Европа, освободившись от большевизма, обрела стабильность. «Воду Браунау» предстояло, по словам Фюрера, использовать для того, чтобы очистить Рейх, подобно тому, как Геракл очистил Авгиевы конюшни. Смыть с Европы всю грязь. За участие в этом историческом свершении я и получил в 1949-м баронский титул. Его унаследуешь ты, Аксель. Титул этот скоро станет твоим. Фрейгерр Бауэр, уничтоживший целую расу людей. Да простит меня Бог, сынок. Да простит он всех нас. И да смилостивится надо мной Иисус Христос.
Десять минут спустя Аксель нажал на правом подлокотнике кресла красную кнопку и медленно прошел через проем в зеленой изгороди. И увидел бегущую к нему по лужайке женщину в белом.
– Что-нибудь случилось, сударь?
– Мой отец… не могу нащупать пульс. Боюсь, он скончался.
Официальная история
Разговаривая во сне
– Бауэр умер в 1989-м, в берлинском доме престарелых, – сказал Браун. – Кремер, старший партнер по их маленькому производственному предприятию, откинул копыта пятнадцатью годами раньше, а где, никто точно не знает. Теперь вы, возможно, захотите спросить, откуда нам все это известно. «Господи, ну и шустрые, видать, агенты у этих ребят», – вот что вы, наверное, думаете. Увы, это не так. Сведения мы получили благодаря перешедшему на нашу сторону сыну профессора Бауэра, Акселю. Если бы не он, ни черта бы мы не узнали.
Я окунул в остывший кофе последнее шоколадное печеньице.
Отец не отрывал взгляда от своих ладоней, которые он аккуратно уложил перед собой на столе. Глаза Хаббарда были закрыты. В мою сторону никто не смотрел, но я все равно старался, чтобы на лице моем не выразилось ничего, свидетельствующего о мучительной, бушевавшей во мне буре.
– И это подводит нас практически к концу всей истории, – сказал Браун, отворачиваясь к окну и глядя сквозь щелку в толстых бархатных портьерах на светлеющее небо. – Два года назад Аксель решился прийти к американскому консульству в Венеции, Италия, и нажать на кнопку звонка. В город этот он попал как участник Европейского физического конгресса, представлявший на нем Кемб… представлявший институт, в котором в то время работал, а какой именно, для нас с вами не существенно… Он попросил, чтобы мы помогли ему перебраться сюда. Работал он в области, очень и очень интересовавшей наше научное сообщество, и потому оценивался нами, независимо от его прошлого, на вес золота. Однако причину, по которой он решил переметнуться к нам, составляло чувство вины. Он не мог смириться с открытием, что приходится сыном человеку, который стер евреев с лица Европы. И после того как мы втайне вывезли его из Италии и доставили в Соединенные Штаты, он вывалил нам всю эту историю, перемежая свой рассказ горестными всхлипами и гневными выкриками в адрес ненавистного ему Рейха. Он показал нам сохраненный его отцом оригинал дневника австрийского доктора. Дневника хватило, чтобы убедить нас – все правда, вся эта мерзкая история, от начала и до конца.
Отец выпрямился, уставился в потолок:
– Но почему вы не объявили о ней официально? Почему сразу же не оповестили весь мир? Насколько я могу судить, одна лишь пропагандистская ее ценность была бы…
– Была бы чем, полковник? Это история. Прошлое. Сделанного не воротишь. Все, кто нес за это ответственность, насколько нам известно, мертвы. Европа изменилась. Изменились наши отношения с ней. Что произошло бы, оповести мы об этом мир? Каждый из евреев Америки и Канады наверняка схватился бы за оружие. Каждый либерал и интеллектуал встал бы на их сторону, громогласно требуя возмездия. И что затем? Армагеддон? Либо он, либо малоприятная сдача едва ли не всех наших позиций. Кто выиграл бы в том или в другом случае? Все это уже история. Просто история, и ничто иное. Хоть и пахнет она так же мерзко, как «Черная дыра» Калькутты или Салемские процессы ведьм.
Отец коротко кивнул. Он старался сохранить бесстрастие, и все-таки я видел, как понурились его плечи, какая усталость появилась в его глазах. Полагаю, в нем было слишком много гордости, не позволявшей выразить какой ни на есть гнев по поводу хитросплетений Realpolitik, гордости, оставлявшей ему лишь что-то вроде покорного и усталого «ладно, очень хорошо, это ваш мир, вот вы и ваше поколение с ним и разбирайтесь».
– Итак, – сказал Браун. – Возвращаемся к самой любопытной части нашей маленькой истории. Сам я дневник австрийского доктора Хорста Шенка прочел. А вот мистеру Хаббарду сделать этого не довелось, верно, Том?
