Филип Рот - Американская пастораль
— Я не выродок, — говорит Швед. — А вот ты выродок.
— Нет, ты не выродок, это точно. Ты все делаешь правильно.
— Не понимаю. Ты произносишь это, как оскорбление. — Швед даже рассердился. — Что дурного в том, чтобы поступать правильно?
— Ничего. Ничегошеньки. Но только твоя дочь всю жизнь расшибает об это лоб. Ты прячешься за ширмой, Сеймур. Ты никогда не раскрываешься. Никто не знает, что ты на самом деле. Вот об это она и бьется — о твой фасад. О твои чертовы нормы. Посмотри хорошенько, как лихо она расправилась с твоими нормами.
— Не знаю, чего ты от меня хочешь. Я, к сожалению, не так умен. Больше ты ничего не хочешь мне сказать? Это все?
— Ты берешь все призы. Всегда поступаешь правильно. Все тебя любят. Женишься не на ком-нибудь — на «Мисс Нью-Джерси». Вот тут впору задуматься. Почему, собственно, ты на ней женился? Потому что выглядит, как картинка. Для чего ты вообще что-либо делаешь? Чтобы добиться красивых картинок.
— Я любил ее! Так любил, что пошел против воли отца!
Джерри смеется.
— Ты уверен? Ты правда думаешь, что одержал над ним верх? Ты женился на ней, потому что не знал, как выпутаться. Отец вытер об нее ноги тогда в своем офисе, а ты сидел и помалкивал. Скажешь, неправда?
— Моя дочь сидит в жуткой конуре, Джерри. О чем мы говорим?
Но Джерри не слышит его. Он слышит только себя. Почему именно сейчас Джерри считает, что настал его час и он наконец-то может резануть брату правду-матку? Почему кто-то решает, что, когда тебе хуже всего, самое время под видом рассуждений о твоем характере вылить на тебя все презрение, которое копится многие годы? Почему людей так распирает от чувства превосходства над страдальцем, почему они так ликуют, выказывая это? Что за радость именно сейчас выместить на мне всю обиду за то, что жил в моей тени? Почему, если его подмывало все это сказать, он молчал, пока я был на коне? И почему он считает, что оказался в тени? Самый знаменитый кардиохирург Майами! Доктор Лейвоу, который спасает людей с больным сердцем!
— Отец, черт побери, проморгал и позволил тебе проскользнуть в щелку — это ты понимаешь? Если бы он сказал: я никогда не дам согласия, я не согласен, чтобы мои внуки были какими-то половинками, — тогда тебе пришлось бы делать выбор. Но тебя эта участь миновала: ты никогда не делал выбора. Нет, никогда. Потому что он дал тебе проскользнуть. Все всегда давали тебе возможность проскользнуть к цели, не делая выбора. И поэтому до сих пор непонятно, кто ты на самом деле. Ты не проявил себя — вот в чем дело, Сеймур, ты «не проявлен». Поэтому твоя дочь и решила убрать тебя из своей жизни. Ты всегда и во всем виляешь, и ей это сделалось ненавистно. Ты всегда прячешься за ширмой. Ты никогда не делаешь выбора.
— Зачем ты это говоришь? Что ты хочешь, чтобы я выбрал? О чем у нас речь?
— Думаешь, у тебя есть представление, что такое мужчина? Ты понятия не имеешь, что такое мужчина. Думаешь, знаешь, что такое дочь? Ты понятия не имеешь о том, что такое дочь. Думаешь, ты понимаешь эту страну? Ты понятия не имеешь об этой стране. У тебя ложное представление обо всем. Разбираешься только в своих идиотских перчатках. Эта страна вызывает ужас. Конечно, ее изнасиловали. С кем — как ты думаешь? — она водилась? Разумеется, в той компании ее неминуемо должны были изнасиловать. Это тебе не Олд-Римрок, дружище, это уже джунгли США. Она вошла в этот мир, в этот свихнувшийся мир, погрузилась в то, что его наполняет, — так чего же ты хочешь? Девочка из Римрока, Нью-Джерси, — конечно, она не знает, как в нем держаться, конечно, подонки просто используют ее. Что она знает? Она как звереныш, вдруг очутившийся в большом мире. Она еще не насытилась им, она до сих пор пытается с ним играть. Конура на Маккартер-хайвей? А почему бы и нет? Любая бы на ее месте сбежала. Ты готовил ее до конца жизни доить коров? К какой жизни ты старался ее приготовить? К искусственной, выдуманной. Ты строишь жизнь на предположениях. По сей день живешь в мире фантазий нашего старика, по сей день паришь вместе с Лу Лейвоу в этом его перчаточном рае. Перчатки тиранят нашу семью, душат ее, заставляют вертеться вокруг самого главного во вселенной — дамских перчаток! Он по-прежнему с жаром рассказывает о продавщице, которая, предлагая товар, споласкивает руки, прежде чем прикоснуться к паре перчаток другого цвета? О, где ты, где ты, чинная старозаветная Америка, страна, где у каждой женщины было по двадцать пять пар перчаток? Твоя дочь отправила все твои нормы к чертям собачьим, а ты все думаешь, что знаешь жизнь!
«Жизнь — это просто короткий отрезок времени, пока мы живы». — Мередит Лейвоу, 1964 год.
— Ты хотел получить «Мисс Америка»? Что ж, ты получил ее, но она отомстила — она твоя дочь! Ты хотел быть настоящим американским атлетом, американским морским пехотинцем, крутым американским парнем, под ручку с красоткой из «благородных»? Ты жаждал стать частичкой Соединенных Штатов Америки? Теперь ты ею стал, дружище, благодари свою дочь. Эта страна со всеми своими прелестями лезет тебе прямо в глотку. Дочка ткнула тебя носом в дерьмо, вонючее американское дерьмо, и теперь ты как все. Америка пошла вразнос! У Америки приступ бешенства! Черт тебя возьми, Сеймур, черт тебя возьми, если бы ты был отцом, который любит свою дочь…
Голос Джерри гремит в телефонной трубке; и черт с ними, с выздоравливающими пациентами, которые ждут в коридоре, чтобы он посмотрел, как вживляются их новые клапаны и артерии, и чтобы сказать, как они благодарны ему за «лицензию на продление срока». Джерри орет, орет, если приспичило, все, что хочет, — на больничные правила он плевать хотел. Он хирург, который орет в любом случае: орет, если ты с чем-то не согласен, орет, если ты его разозлил, орет, даже если ты просто стоишь перед ним и молчишь. Он делает не то, что предписывает делать больница, не то, чего ждет от него отец, не то, чего хотят жены; он делает то, что он хочет, и так, как он хочет; каждым словом и поступком, каждую минуту он объясняет всем, что он и кто он, он ничего не прячет за ширмой — ни свои мнения, ни чувство голода, ни срывы, ни желания, ни злость. В царстве воли он самодержец, твердый и бескомпромиссный правитель. Он не тратит время на сожаления — зачем я сделал то-то? почему я не сделал того-то? — ни перед кем не оправдывается за свои омерзительные выходки. Посыл понятен: вам придется принять меня таким, какой я есть, — иного не дано. «Глотать» что-либо он не намерен. Если что-то не так, он орет.
И это два родных брата: у одного агрессия вытравлена из генов неведомым селекционером, к генам другого агрессия привита.
— Был бы ты любящим отцом, — кричит Джерри на Шведа, — ни за что не оставил бы там свою дочку! И вообще не спускал бы с нее глаз!
