Юрий Поляков - Грибной царь
— Ну? — поторопил опер.
— Ничего не надо! — твердо сказал Михаил Дмитриевич.
— Совсем?
— Совсем.
— Ну и правильно! — с легким презрением кивнул Алипанов. — Если можешь простить — лучше прости! Адвокат у тебя есть?
— Григорий Маркович.
— В воскресенье в 22.00 встречаю тебя здесь же и конвоирую домой. Будут звонить — никому не говори, где находишься, даже маме… Я внятен?
— Внятен.
— А счетик за помощь я в понедельник выкачу. Отдыхай!! Тихая охота — это то, что тебе сейчас нужно! Я подожду, пока ты отъедешь. На всякий случай. Ну давай!
Свирельников пожал протянутую руку, вылез из машины и побрел к своему «Роверу». Похолодевший воздух веял палой листвой, к которой примешивался запах бензина и свежеположенного асфальта. Цепочка ярко-белых фар, далеко и извилисто растянувшаяся по шоссе, напоминала фонари, висящие вдоль Москвы-реки. Михаил Дмитриевич сделал несколько шагов по неудобному скрипучему гравию, потом остановился, вынул из кармана заячьего Гамлета, несколько мгновений рассматривал его в мелькающем свете и вдруг повернул назад. Вдаль убегала вереница красных габаритных огней, словно в ночь уходило длинное-предлинное факельное шествие. Он приблизился к БМВ, открыл дверцу, но вовнутрь залезать не стал.
— Забыл что-нибудь? — удивился Алипанов.
— Забыл. Я же тебе подарок привез! — Михаил Дмитриевич протянул зверька.
— Ух ты! — Опер зажег в салоне свет. — Тот самый! Какая вещь! Такого у меня еще никогда не было! Спасибо…
— Над Тоней только не издевайтесь! Не мучьте… — попросил Свирельников.
— Ну, ты сказал! Что мы, чечены какие! — обиделся Альберт Раисович и добавил проникновенно: — Ты правильно решил. Такое прощать нельзя. Я позвоню тебе, как закончим.
38
— Ты чего такой вернулся? — спросила Светка, когда он сел не рядом с ней, а впереди и рявкнул, чтобы Леша вырубил магнитофон, из которого грохотала популярная песенка про двух лесбиянок, бегающих друг за другом.
— Все нормально, — объяснил Свирельников. — Поехали!
— Без музыки? — удивилась будущая жена и мать.
— Без музыки.
— Я могу что-нибудь спокойное поставить… — робко предложил водитель.
— Без музыки, я сказал!!
Джип помчался по шоссе, выхватывая из темноты внезапные подробности лесной обочины: перистый профиль рябинового куста с черными силуэтами ягод, метровую елочку, выбежавшую с детским любопытством к самой дороге, султаны рогоза, поднявшиеся из заболоченного кювета, похожие на кубинские сигары, растущие, оказывается, на высоких стеблях… Все это высвечивалось на мгновенье, вспыхивало фотографическим серебром и уносилось прочь, скрывалось за спиной, возвращаясь в безраздельный мрак ночи.
Свирельников смотрел вперед и думал: если прямо сейчас развернуться, то Алипанова можно догнать только у Окружной, потому что он всегда летает, как ненормальный, и когда-нибудь непременно расшибется в лепешку.
Светка надулась и сначала молча глядела в окно, потом улеглась на заднем сиденье, подложила под голову куртку и задремала. Но и во сне лицо ее оставалось обиженным.
— Жена не ругалась? — примирительно спросил Лешу Михаил Дмитриевич.
— Ругалась…
— Ничего. Скажешь ей, я тебе зарплату прибавил.
— На сколько? — после благодарного молчания спросил водитель.
— На сотню.
— Спасибо!
— А ты давно женат?
— Пять лет.
— Ссоритесь?
— Нет, что вы! У нас любовь.
— До гроба?
— Это уж как получится.
— А ребенку сколько?
— Семь.
— Семь?
— Да, в этом году только в школу пойдет.
— А-а-а… — недоуменно кивнул Свирельников.
— Мы вместе в школе учились. Я призвался, а она замуж вышла. Думала, у меня с ней дружба, а там — любовь. Потом поняла. Я вернулся, и она ко мне сразу перешла с ребенком! — разъяснил Леша, а потом с гордостью добавил: — Я из-за нее вешался. В каптерке…
— Спасли?
— Спасли… Старшина услышал. Думал, кто-то в каптерке его заначку ищет. Он у нас пьющий был. Вбежал, а я ногами дрыгаю. Я потом долго глотать не мог…
— Ты где служил?
— На Сахалине. А вы?
— Срочную — под Воронежем. Еще — в Германии. Потом в Голицыне…
— Здорово! А я за границей ни разу не был.
— Съездишь…
— А как там?
— Чисто.
Когда Свирельников служил в Дальгдорфе, в батарее управления тоже солдатик повесился из-за несчастной любви. Получил письмо — и удавился. Замполита Агарикова таскали на проработку в Вюнсдорф. Вернувшись, он собрал офицеров на совещание и приказал провести в подразделениях индивидуальные беседы, особенно с «салагами», на предмет надежности оставленного на «гражданке» девичьего тыла. Из зала не без юмора спросили, а как, мол, наверняка определить, угрожает молодому бойцу домашняя измена или нет? Тут ведь иной раз и на месте не разберешься. Майор задумался и посоветовал: во время задушевно-профилактических разговоров с личным составом надо заодно проверять, правильно ли хранятся личные документы. А в военный билет у солдатика почти всегда вложена фотокарточка потенциальной изменщицы. Первым делом, конечно, следует изучить глаза далекой подруги, запечатленной на снимке, ибо у ненадежных барышень взгляд всегда с охоткой! Тут зал не выдержал и захохотал, а глаза «с охоткой» сразу вошли в полковой фольклор…
Вообще те пять лет в Германии были, наверное, самыми лучшими в жизни. Ясное время, спокойное и честное до нелепости!
В ГСВГ они оказались вскоре после свадьбы и, разумеется, стараниями «святого человека». Молодой семье надо обустраиваться, а служба за границей считалась командировкой, поэтому зарплата шла двойная: здесь в марках, а там, на Родине, в рублях. За пять лет, если жить экономно, довольствоваться офицерским пайком и пореже заглядывать в гаштет, можно скопить на машину и даже на первый взнос за кооператив, не говоря уже о сервизе «Мадонна» и прочих импортных прибамбасах…
К месту службы молодожены прибыли в начале декабря, перенеслись из белой морозной московской зимы в серую промозглую немецкую мокрядь, прогоркшую от печной угольной пыли. Над старыми, еще гитлеровской постройки казармами поднимались огромные черные облетевшие липы, но газоны, с которых солдатики смели палую листву, еще по-летнему зеленели.
Днем пригревало, а по утрам брусчатый полковой плац белел инеем, точно гигантская плитка просроченного, «поседевшего» шоколада.
Они поселились в семейном офицерском общежитии — запущенном двухэтажном каменном доме под старой позеленевшей черепицей. На восемь семей имелись большая кухня и одно «удобство», к счастью, не во дворе. Все-таки цивилизованная Германия! Говорили, во время войны здесь жили расконвоированные остарбайтеры или еще кто-то в этом роде. Молодым досталась комната под самой крышей — настоящая мансарда. Они гордились своей скошенной стеной и затейливым чердачным окном, в которое в ненастье стучали ветки каштана, а в хорошую погоду виднелось звездное небо.
