Джон Апдайк - Кролик вернулся
Она просыпается. Занавески на окне кажутся серебряными. Луна холодным камнем висит над горой Джадж. Кровать не ее, затем она вспоминает, что эта кровать стала ее, — с каких пор? С июля. Почему-то с Чарли она спит на левом боку, а с Гарри всегда спала на правом. Светящиеся стрелки электрических часов с той стороны, где спит Чарли, показывают третий час. При лунном свете видно, что Чарли лежит на спине. Дженис дотрагивается до его щеки — щека холодная. Она прикладывает ухо к его рту и не слышит дыхания. Он умер. Она решает, что ей это снится.
Тут ресницы Чарли вздрагивают, словно от ее прикосновения. Глаза его в слабом холодном свете кажутся невидящими, без зрачков. Лунный свет блестит в капельке влаги, которая собралась в дальнем уголке дальнего от нее глаза. Чарли издает стон, и Дженис понимает, что от этого она и проснулась. Звук словно вырвался из-под тяжелого пресса, глубоко сидящего у него в груди. Увидев, что Дженис, опершись на локоть, смотрит на него, Чарли произносит:
— Привет, тигренок. Что-то мне больно.
— Что болит, любовь моя? Где?
Дыхание обжигает горло, стремительно вырываясь из ее груди. Вся комната, включая углы, кажется стеклянной, — стоит Дженис неловко повернуться, и полетят осколки.
— Здесь.
Похоже, он хочет показать ей, где болит, но не может шевельнуть руками. И тут все тело его вдруг выгибается словно вздернутое чем-то невидимым. Дженис окидывает взглядом комнату в поисках чьего-то молчаливого присутствия, которое мучает их, и снова видит кружевные занавески с переплетением медальонов на фоне голубоватого света от уличных фонарей, а в голубом квадрате зеркала, стоящего напротив комода, прямоугольники рамок с фотографиями тетушек, дядюшек, племянников. Вновь раздается стон, и тело Чарли вновь выгибается — так выгибается рыба, которой сердце пронзил крючок.
— Любовь моя, есть у нас таблетки?
Он произносит сквозь зубы:
— Маленькие, белые. На верхней полке. В ванной.
Заставленная мебелью комната куда-то ухает и взлетает — такая паника охватывает Дженис. Пол прогибается под ее голыми ногами; ночная рубашка, которую она надела после устроенного скандала, прилипает к горячей коже. Дверь в ванную не поддается. Наконец косяк больно ударяет Дженис в плечо. Она никак не найдет шнур от лампы — рука ее шарит в темноте; но вот шнур попался и тут же выскочил из пальцев, и пока она снова ловит его, раздается стон Чарли, еще хуже прежнего, напряженнее. Наконец шнур пойман, она дергает за него — ее ослепляет свет, она чувствует, как глаза быстро уходят в орбиты, так что даже больно, но времени поморгать нет — она высматривает маленькие белые таблетки. Перед ней шкафчик, забитый сокровищами больного мужчины. Все таблетки белые. Нет, одни из них — аспирин; другие — желтые и прозрачные капсулы, которые вылечивают от сенной лихорадки. Вот, должно быть, эти — хотя на маленьком пузырьке ничего не написано, он плотно закрыт внушительной пластиковой крышкой. На каждой таблетке крошечные красные буковки, но у Дженис нет времени их разбирать — слишком дрожат руки, должно быть, таблетки те самые; Дженис опрокидывает пузырек на ладонь, и из него вылетают пять, нет, шесть таблеток, — она сама себе удивляется: как можно тратить время на подсчеты, и пытается засунуть несколько штук назад в узенькое горлышко, но ее так трясет, что суставы не гнутся, — защитная реакция, иначе она бы уже рухнула. Она ищет глазами стакан, не видит ни одного, берет квадратную крышку от бутыли для воды и, открыв кран, совсем уж глупо ждет, чтобы пошла холодная вода; когда она закрывает кран, вода попадает на ладонь, и таблетки на ней размягчаются, буквы на них расплываются, окрашивая сморщенную кожу ладони, на которой лежат. Дженис приходится держать все в одной руке — и таблетки и крышку от бутыли с водой, чтобы другой закрыть дверь в ванную, иначе свет попадет на Чарли. Он с трудом чуть приподнимает с подушки свою крупную голову, смотрит на таблетки, тающие на ее ладони, и выдавливает из себя:
— Не те. Маленькие белые.
Лицо его искажает гримаса, словно от смеха. Голова падает на подушку. Мускулы шеи напрягаются. Звуки, вырывающиеся из горла, становятся на октаву выше, словно стонет женщина. Дженис видит, что на возвращение в ванную нет времени, — дело совсем худо. Она видит, что химией уже не поможешь, — надо воздействовать на дух, сотворить чудо. Тело ее словно налилось свинцом — она вспоминает, как Гарри говорил, что она сеет смерть. Но внезапная тяжесть в затылке, словно его зажали в тиски, вынуждает ее с отчаянным возгласом, высоким, как стон Чарли, качнуться вперед, и она падает на него всем телом, которое так часто лежало под ним, — он, словно большой провал, всасывает ее, — провал, который она способна заполнить своей любовью. Она напрягает всю волю, чтобы заставить сердце пробиться сквозь стену его костей и задать его сердцу свой ритм. Сквозь стиснутые зубы он произносит: «Боже!» — и, выгнувшись, прижимается к ней, словно кончает, а она спокойно всем телом давит на него, всем своим теплым, влажным, пульсирующим телом, достаточно сильным, чтобы затянуть рану, ведь рана — это он весь, его любимое вдоль и поперек тело, и любимый спокойный голос, и любимые умные квадратные ладони, и любимые завитки волос, и любимые желтовато-коричневые ногти, и любимое темное, в гусиной коже вместилище его мужества, и любая уязвленность, которую он, как угрозу, держит сокрытой и запертой от нее. Она — словно врата любви, низвергающейся откуда-то сверху; она чувствует, как по кусочкам растворяется в этой любви, словно маленькая земляная плотина под напором потока. Она слышит, как трепещет его сердце — точно пойманная добыча, и держит, держит его, не выпускает. И хотя он обратился в дьявола, то разрастающегося вширь и вглубь, как котлован каменоломни, то вдруг съеживающегося в один зажатый болью, устремленный вверх штырь, острый и холодный, как сосулька, Дженис не отступает — она шире распластывается, чтобы накрыть всего его, она обмякает, чтобы вобрать в себя острие его боли. Она не дает ему уйти. В комнате есть еще кто-то третий — этот кто-то всю жизнь знал ее и до сей поры смотрел на нее свысока; и вот как бы этой, другой, парой глаз она видит, что плачет, и она слышит свой голос: «Прочь, прочь», взывает она к дьяволу, беснующемуся внутри ее мужчины.
— Прочь! — громко восклицает она.
Тело Чарльза меняет окраску. Он мертв. Нет, приложив ухо к его рту, она слышит легкий свист его дыхания. Внезапно на лбу его, на плечах, на груди, на ее грудях, на щеке, прижатой к его щеке, выступает пот. Его ноги обмякают. Он с хрипом произносит:
— Порядок.
Дженис соскальзывает с него, накрывает до подбородка простынями, которые она отбросила с него, чтобы обнажить грудь.
— Принести нужные таблетки?
— Погоди минутку. Сейчас уже не к спеху — нитроглицерин. Ты принесла мне корицидин. Это от простуды.
Она понимает, что гримаса, исказившая тогда его лицо, была вызвана желанием рассмеяться, так как сейчас он улыбается. Гарри прав. Тупица она.
Желая убрать обиженное выражение на ее лице, Ставрос говорит:
— Право. Как будто кулаком ударили, нет, хуже. Ни вздохнуть, ни шевельнуться, от всего только хуже, и чувствуешь свое сердце. Точно животное какое-то внутри тебя скачет. С ума можно сойти.
— Я боялась отойти от тебя.
— Ты великое дело сделала. Ты меня вытащила.
Она знает, что это правда. Теперь с нее стерта мета приносящей смерть. Как и в любви, она стала прозрачной, потом преисполнилась незыблемым покоем. И как после акта любви, она игриво обследует его тело, чувствует живительную влагу пота на коже, проводит пальцем по линии носа.
Он повторяет:
— С ума можно сойти.
И садится в постели, чтобы охладить себя, жадно глотая воздух — наконец в безопасности, на берегу. А она льнет к нему и плачет как дитя. Рассеянно, все еще плохо владея руками, он перебирает пряди ее волос, пляшущие по его плечу.
Она спрашивает:
— Это из-за меня? Из-за того, что я устроила сцену по поводу сестры Гарри? Я готова была убить тебя.
— Ни в коем случае. — Но тут же признается: — У меня во всем должен быть порядок, иначе мне не справиться.
— А я нарушаю твой порядок, — говорит она.
— Не беда, — говорит он, в общем-то не отрицая, и так дергает ее за волосы, что у нее откидывается голова.
Дженис встает и находит нужные таблетки. Они лежали на верхней полке, а она искала на средней. Чарли берет таблетку и показывает Дженис, как надо класть ее под язык. Пока таблетка рассасывается, у него появляется эта гримаса, которую она так любит: губы выпячиваются, будто он сосет леденец. Она выключает свет и ложится рядом с ним, — он поворачивается на бок, чтобы поцеловать ее. Она не отвечает, наслаждаясь заполнившим ее покоем. Вскоре с его стороны кровати раздается спокойное, ритмичное дыхание. А она, лежа на своей стороне, не может заснуть. Все ее нервы бодрствуют — она плывет в пространстве, лишенном препятствий и призраков. Внизу продолжает мчаться транспорт. А они с Чарли лежат неподвижно над Бруэром — Чарли спит, покачиваемый ветром, и в сердце его пустота. В другой раз ей, может, и не удастся вытащить его. Чудеса, конечно, случаются, но рассчитывать на них нельзя. Любовь, захлестнувшая ее, была чудом, и только разлука способна ее сохранить. Дух ненасытен — дух, но не тело. Рано или поздно тело говорит: довольно! Она насытилась любовью сполна, и он насытился сполна: продолжать это уже перебор. В конце концов она может превратиться в убийцу. Недаром он зовет ее тигренком. К шести часам начинает светлеть. Дженис видит широкий квадратный лоб Чарли, его редеющие спутанные волосы, которых еще не коснулась утренняя гребенка, такой красивый нос, что мог бы вполне удовлетворить тщеславную женщину, рот даже во сне слегка надутый, и из уголка блестящей змейкой струится слюна. Ангел, стервятник: Дженис понимает, что в своей безмерной любви не заметила одного изъяна — самого предмета любви; любовь мощной волной накрывает ее, и она стремительно тонет в ее чистых водах.
