Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Но ничего не произошло, он уже видел призывно машущего Марлена и направился к нему, всё убыстряя шаг, подальше от неожиданно встреченной опасности. Если тот – коммунист, о Владимире будут знать и искать и, возможно, быстро найдут, а если нет, то всё пойдёт своим чередом, тем более что пленному ничем не помочь по-настоящему, разве только продуктами и деньгами незаметно. Не устраивать же ему побег, языка-то он не знает, завалится сразу же, всё это приведёт только к собственному провалу и – прощай, Германия и сын Витя. Нет, на это он не имеет права. И желания – тоже. Не такой уж это близкий человек, чтобы выделять его из общей массы страдальцев, стоически и разумно выжидающих законного освобождения. Пусть всё идёт своим чередом. И всё же интересно, как о нём подумал сослуживец? Как о предателе? Как о русском разведчике? Или как о беглеце? Пусть думает, что хочет, лишь бы молчал, для дум у него времени более чем достаточно, а Владимир тоже не забудет о встрече и никогда не подойдёт близко к пленным, которых здесь, судя по всему, предостаточно. Чем чёрт не шутит, могут быть и ещё неожиданные столкновения. Это уже второе предупреждение о бдительности после берлинской встречи с соседкой.
- Где ты шастаешь? – с укором встретил его Марлен. – Ехать надоть. Поймал я дядьку с пустой колымагой. Мимо нас едет, придётся до деревни пёхом топать километра два. Из наших никого нет. Может, будут ещё, а может, нет, рисковать не будем, домой скорей охота. Давай топай, а то не дождётся, уедет, нравный мужик, с придурью.
Он пошёл вперёд, даже не попытавшись взять хоть один свой чемодан, несмотря на то, что руки у него были пустые.
- Ничего ему не давай, - поучал Владимира, - всё заплачено. А то ныть начнёт, ты – размякнешь, а он, ущучив твою слабину, тут же выклянчит магарыч. Наши сельские мужички – хитрые, им бы только где урвать, вздремнуть да насамогониться. Бабы вкалывают, а мужичьё заседает на завалинках, в правлении с самокрутками, да руками водят.
- 2 –
Мужик с телегой ждал. Он был высоким и костлявым. Похоже, что деревенское сало шло мимо его широкого рта с жёлтыми прокуренными неровными зубами и дырами вместо некоторых из них. Для таких возраста уже не существует, они одинаковы и в 40, и в 60 лет. Их годы съела беспросветная каторжная сельская жизнь с недоеданием, самогонкой и отсутствием элементарной гигиены. Владимир видел подобных и у себя на родине. Из-под выцветших клокастых бровей смотрели безразличные ко всему, успокоенные постоянными напастями, водянистые глаза, в уголках которых гнездились не просыхающие капельки слёз. Задубелое костистое лицо, обтянутое обветренной и обожжённой солнцем коричневой кожей не выражало никаких эмоций, было заострено выпирающим подбородком и окончательно испорчено крючковатым носом и большими оттопыренными ушами. В нём не было ничего славянского, явно проглядывались малоазийские черты, может быть – чуть-чуть греческие с примесью каких-нибудь балканских. В ожидании попутчиков он сидел в передке длинной телеги с жердяными бортами и дощатым дном, свесив, вернее, поставив на землю длинные ноги. Экзотическую внешность дополняла не менее экзотическая одежда. Одет он был в выцветшие солдатские полугалифе с яркими серыми большими заплатами на коленях и в полотняную серо-белую рубаху без воротника с застиранным орнаментом сверху, с короткой шейной прорезью и тоже с заплатами на локтях, а обут – в стоптанные лапти с обмотками. Весь облик возницы не располагал к сближению, только Марлен с его непритязательным характером мог обратиться к такому с просьбой.
Что-то буркнув под нос на приветствие Владимира, жердина с осуждением посмотрел на их многочисленные вещи, подождал, пока отъезжающие их уложат и сами усядутся так же, как он, боком, только ноги у них до земли не доставали, и глухим надтреснутым басом произнёс:
- Торбы вяликие, доплатить трэба.
- Не соли мне мозги, дядя! – возмутился Марлен. – Договорились? Договорились. Уговор дороже грошей! Так что погоняй, а не то вертай, что получил, задницами друг об друга, и мы пойдём к другому, а ты пыли один. Давай трогай!
Мужик с полминуты посидел, не двигаясь и опустив голову, заросшую кудлатыми сизо-чёрными волосьями, потом, очевидно, обдумав безвыходную ситуацию и не найдя ей альтернативы, смирился с тактическим проигрышем, лениво почмокал губами, слегка дёрнул вожжи, сопроводив скупые движения не менее скупым и хриплым «Ну!», на что бурая лошадь его со светло-желтовато-пегой гривой и хвостом никак не отреагировала, только повернула голову к хозяину и посмотрела, как будто ожидая ещё чего-то, что могло бы её понудить сдвинуться с места.
- Не пойдёт лошак, - спокойно констатировал хозяин, - опохмелиться просит.
- Кто? Лошадь?! – с негодованием встретил дикую уловку мужика Марлен. – А ну, дай сюда вожжи, симулянтское племя!
Он соскочил с телеги, выхватил у возницы вожжи, скрутил их и стеганул лошадь по животу. Та немедленно, как включённая, лягнула задней ногой, ближней к обидчику, попав по оглобле, но с места не сдвинулась и, всё так же мотая головой, глядела на седоков, нервно перебирая задними ногами. Мужик, не торопясь, поднялся, железными клещами своими спокойно вывернул из рук Марлена вожжи, сел и повернулся к Владимиру, всем своим видом игнорируя молодого несмышлёныша в форме.
- Не пойдёт. Бутылка нужна, хоть чекушка. На толчке добыть можно, сходи.
Решив больше ничему здесь не удивляться и ни о чём не расспрашивать, не пытаться понять этих людей и их животных, Владимир пошёл на толчок-базар вблизи, где его быстро вычислили спекулянты водкой. Он, не торгуясь, расплатился и вернулся к застопорившемуся такси с неистово матерящимся Марленом и отмалчивающимся таксистом. Владимир не думал, что водка на самом деле нужна лошади, не сомневался, что строптивость лошади каким-то образом связана с вымогательством хозяина, хотел только одного: быстрее сдвинуться и скорее уехать с опасной площади.
Оказалось, что он зря не поверил мужику. Тот, взяв водку, обстукал сургуч, откупорил зубами пробку, вынул большой кусок хлеба из мешка рядом с собой, намочил хлеб водкой – в воздухе мгновенно разнеслись и так же быстро исчезли острые запахи спирта – и отдал лошади. Та с жадностью ухватила кусок, быстро изжевала его, удовлетворённо глубоко мотнула головой и пошла сама без понукания, не ожидая, когда хозяин усядется.
- Во, даёт! – восхищённо удивился Марлен. – А без хлеба может?
- Попробуй, - посоветовал мужик. По его интонации ясно было, что лошадь не откажется.
- Так вот почему говорят: пьёт как лошадь, - догадался Марлен. – А я думал, просто так болтают. Оказывается, это о твоей лошади говорят.
Он захохотал, радуясь и занимательному происшествию, и исчерпанному инциденту, и тому, что едут, и тому, что есть тема для трёпа.
- Зачем научил-то? Напарников, что ли, не находишь? – обратился он к мужику.
Тот повернул своё лицо к любопытному седоку, посмотрел, думая, отвечать или нет этому жмотливому возвращенцу, видно, из своих, не то, что другой.
- Зачем на чужого тратить добро? – ответил просто. – Пущай лучше лошак пьёт, с ним и выпить и побалакать добро.
Он, как и все здесь, будто нарочно по-детски коверкал русскую речь, Владимир порой не понимал некоторых слов, но смысл был ясен: для возницы лошадь была лучшим собутыльником, лучшим, чем любой человек.
Принявшая допинг лошадь бежала равномерной трусцой, опустив голову и не обращая внимания на встречающиеся и обгоняющие машины: русские ЗИСы и ГАЗики и американские студебеккеры и доджи. Потом они свернули на улицу, где движение транспорта уменьшилось, ухабы на земляном полотне дороги стали рельефнее, а восстанавливаемые или, наоборот, окончательно разрушаемые дома, двух и трёхэтажки, сменились домиками-коттеджами, многие из которых тоже были разбиты, разбросаны так, что порой в куче обгорелого кирпича торчали только мощные останцы печных труб, а в снарядных воронках с чернозёмной каймой и золотисто-коричневым песчаным дном скопились обломки стен и крыш, ожидая не добравшихся ещё до них рук, уставших на разрушениях и с трудом привыкающих к кропотливому строительству. И разбитые, и сохранившиеся целые, и вновь восстанавливаемые и восстановленные дома не могли спрятаться, как полагалось, как задумывалось хозяевами, в садах, многие деревья которых были обломаны или вырублены, отдав свою дань уничтожающему нашествию войны. Но, несмотря ни на что, деревья и их обломки, и обломанные ветви были отяжелены крупными яркими плодами, особенно яблоками, будто земля стремилась урожаем компенсировать потери его носителей. Всюду видна была жизнь. И в разрушенных домах она не замерла, копошились люди и домашняя птица – куры и индюки, лениво поднимались дымы с наружных очагов, волнами приносило забытые запахи варенья. «Вот бы здесь приютиться» - подумалось Владимиру. «Улица тихая, скрытная, дома хорошо отделены друг от друга, спрятаны мало-мальски от любопытных глаз, расположена недалеко от вокзала и, наверное, от центра. Надо будет иметь в виду, если у Марлена не заладится».
