Роберт Уоррен - Место, куда я вернусь
Она поставила бокал, наклонилась вперед и сказала:
— Знаешь что, дорогой старина Кривонос? Ты даже не пытался увидеть, какая я на самом деле. Ты даже не пытался помочь мне понять, какой я хочу быть.
Я хотел что-то сказать, но сказать мне было нечего.
— Вот видишь! — сказала она злорадно. — Тебе на это нечего ответить. Может быть, ты даже считал, что Лоуфорд прав, что мне нужно только одно — респектабельность и положение в обществе. Что это все от Дагтона.
Я виновато потупился, а она посмотрела на меня со своей прежней озорной улыбкой и искорками в глазах, как будто все эти годы ничего не значили.
— Ладно, выкинь все это из головы, старина Кривонос.
Я хотел что-то сказать, но она продолжала:
— Я тогда сама не знала, какая я на самом деле. Я знала одно — что люблю тебя до безумия. Знаешь, я просыпалась посреди ночи и мечтала убить тебя за то, что ты сбежал от меня тогда, в первый раз, — на вечере в Дагтоне. Но пожалуй, этим ты оказал мне большую услугу. Представь себе, мы потанцевали бы, а потом отправились бы любоваться на водопад при лунном свете и принялись бы там трахаться, как кролики, и я бы залетела, и ты бы женился на мне и нашел бы себе какую-нибудь канцелярскую работу, и через десять лет стал бы начальником, потому что ты такой умный, а я к тому времени родила бы трех или четырех детей и по утрам выглядела бы старой каргой — о, я была бы королевой красоты среди всех старух — и однажды утром сбежала бы из города с коммивояжером, торгующим красками, с маленькими черными усиками и новым «понтиаком», — сбежала бы в Атланту или Бог знает куда еще, и захватила бы с собой, конечно, все деньги с нашего счета в банке.
Она некоторое время задумчиво смотрела в свою тарелку, потом подняла голову и взглянула мне прямо в глаза.
— Но может быть, еще большую услугу той девчонке, которая лежала там с голой задницей, ты оказал тогда, когда ушел и закрыл за собой дверь, а она осталась реветь. Представь себе, что она поехала бы с тобой в какой-нибудь занюханный колледж и навсегда загубила бы свою жизнь? Или что ты поехал бы с ней в Европу жить на деньги Батлера и тоже загубил бы свою жизнь? Да, конечно, мы любили бы друг друга до безумия — до последнего дыхания, и будь что будет, — а что дальше?
Она снова принялась рассматривать свой бокал, а потом, не поднимая глаз, сказала:
— Есть, конечно, еще одна возможность, которой мы пока еще не касались. Тебе никогда не приходило в голову, что мы могли бы действительно любить друг друга и найти в этом свое счастье? Навсегда?
Прежде чем я смог придумать, что на это ответить, она продолжала:
— Нет, дорогой старина Кривонос, ты оказал той молодой женщине услугу, это точно. Когда ты вышел и закрыл за собой дверь, после того как с таким хладнокровием разложил все по полочкам, — это ее излечило. Да, я тебе сейчас кое-что скажу. Тогда, выплакав все слезы, она принялась мастурбировать. Я тебя шокировала?
— Да не очень.
— Ну, по твоему виду этого не скажешь. Так вот, для нее это был первый шаг к излечению, к тому, чтобы больше никого не любить до безумия. Никого не любить так, чтобы хотеть слиться с ним душой и телом, стать единой плотью, как мы учили по Библии там, в Дагтоне. Да, ты излечил ее навсегда. Она слезла с кровати, отправилась домой и стала соображать, что к чему. Что эта дуреха Эми имеет виды на Каррингтона, а сама давно подсела на зелье, которое получает от своего свами. Та, которой ты дал хороший урок, теперь сообразила, как добиться своего, — надо просто не мешать воде течь с горы вниз. И даже когда Лоуфорду время от времени приходила охота трахнуть свою законную жену, потому что она тут, под рукой, то она никогда не говорила «нет», потому что знала один секрет: надо только тихо лежать и притворяться, будто ты надувная резиновая кукла вроде тех, которых, говорят, берут в долгое плавание японские моряки. Надо просто ждать, когда упадет второй ботинок. А тем временем сделать то, что больше всего взбесило бы Лоуфорда, если бы он только об этом узнал. Я со всей осторожностью постаралась сойтись с этим свами, который сам-то к зелью не прикасался и который умнее чуть ли не всех, кого я знаю, и который…
В это время официанты начали подавать следующее блюдо и принесли еще вина, а Розелла все больше оживлялась в предвкушении того, что собиралась мне рассказать.
— Так вот, про свами, — сказала она. — Тебе ни за что не догадаться!
— Наверное, — сказал я.
— Он черномазый, как говорили у нас там, дома, — сказала она хихикнув, — и он мой муж.
И показала мне левую руку с обручальным кольцом.
— Ну, знаешь, — сказал я, когда снова обрел дар речи, — ты бы могла две такие новости не соединять в одной фразе.
— Ну, сначала про то, что он черномазый. Он окончил колледж — ну да, мне подавай все только самое лучшее, — и притом в Джексоне, штат Миссисипи, ни больше и ни меньше. Потом записался во флот — еще до того, как мы стали воевать, — и попал в юнги при камбузе, и сбежал с корабля в Индии, а так как он умнее всех, кого я знаю — может быть, не считая присутствующих, — то он выучил язык, этот самый хинди или на каком там говорят, научился писать на нем стихи и стал изображать из себя свами, и некоторое время жил в монастыре, или как это там у них называется, а потом выучился говорить по-английски так, как будто закончил какой-нибудь там Оксфорд, и когда наладил все нужные связи, то получил фальшивый паспорт, надел тюрбан и стал вовсю доить Соединенные Штаты Америки, включая Нашвилл, до тех пор, пока Эми не втюрилась в Лоуфорда и им не взбрела в голову романтическая идея умереть вместе. Я помогла свами выпутаться из всей этой истории. Но он уже давно чист, как стеклышко. Он теперь по-крупному занимается валютой. Действительно по-крупному, и он…
— Что значит — занимается валютой?
— Ну, знаешь, скупает валюту на одних биржах и тут же продает на других — играет на разнице курсов. Все вполне законно. Понимаешь, он теперь не какой-нибудь презренный торговец зельем. Большая шишка, и руки у него чистые. Тебе ни за что не угадать, где мы живем, — ну, когда не путешествуем по Европе, тут мы останавливаемся в самых шикарных отелях.
Я согласился, что мне этого ни за что не угадать.
— В Марокко! — заявила она. — И живем, как большие господа! Да мы и есть большие господа. А Дагтон, Нашвилл и вся эта респектабельность могут идти к дьяволу. — Она посмотрела на меня словно издалека и с печальной улыбкой сказала: — Когда ты тогда ушел и закрыл за собой дверь, ты освободил меня от очень многого, дорогой старина Кривонос.
— Ну и как тебе теперь живется? — спросил я. — В смысле — вообще?
— Просто замечательно, — ответила она. — Ему приходится много разъезжать — как раз сейчас он в Амстердаме, во всяком случае, так он мне сказал, но я за него не беспокоюсь. По правде говоря, наша женитьба — это была моя идея, и появилась она у меня, когда мы уже довольно долго прожили вместе. Мне нравилось то, что было между нами, и у него хорошее чувство юмора, и я хотела таким способом достойно увенчать карьеру, которую сделал этот чернокожий парень из Джексона, штат Миссисипи, — предоставить ему не только фактический, но и вполне законный доступ со всех сторон к прекрасному белому телу королевы красоты дагтонской школы. Я хотела, чтобы он почувствовал, что его ценят и уважают, что он окончательно влился в американскую жизнь. А кроме того, я не хотела, чтобы он думал, что я когда-нибудь смогу дать показания против него. Ну, и к тому же он настоящий мужчина — во всех отношениях.
— Могу себе представить, — сказал я.
— Когда я училась в Алабаме, я проходила социологию — по такому толстому зеленому учебнику, и там были приведены слова одного социолога, который назвал негритянскую расу «дамой среди других рас». Он имел в виду, я думаю, что цветные любят петь, плясать и носить яркую одежду. Но если он имел в виду только это, то не заметил самого главного. На мой взгляд, негр, если называть его так прямо, на старый манер, — это джентльмен среди других рас. По крайней мере, этот мой негр. Он не любит показухи. Даже когда он разъезжает по Европе в своем «роллс-ройсе» с шофером, все выглядит очень чинно и благородно, а когда при нем нахожусь я в виде украшения, то одетая очень скромно, даже, можно сказать, убого. Если не считать какого-нибудь бриллианта или изумруда, за который можно купить полцарства. Но при этом он — ого-го! Даже когда он без тюрбана. Сразу видно, что в нем что-то есть. Когда мы приходим в трехзвездочный ресторан, а столика заранее не заказывали, и там полно народу, он просто входит с таким видом, что сейчас все будет, как он хочет. Он как-то всегда уверен в себе, знает себе цену, и я думаю, что это и значит быть джентльменом. Понимаешь, у него такой вид, будто он имеет власть, но ему не приходится ей пользоваться. Я ничего не знаю о его делах, но однажды я видела, как… Ну, это неважно, я отвлеклась. Он такой независимый, можно подумать, что он всегда был такой и не было никакого Джексона, штат Миссиссипи. Но время от времени он чувствует потребность себе об этом напомнить. Есть признаки, по которым я могу сказать, когда это у него начинается. Что-что, а наблюдать я умею. Сначала у него, я это уже давно заметила, как будто пропадает аппетит. В Марокко мы едим, как французы, потому что французы там самые богатые. И когда он начинает привередничать, это значит, он хочет, чтобы я что-нибудь ему приготовила. Самое главное — на вкус это должно быть похоже на то, что едят в негритянской трущобе в Джексоне, штат Миссиссипи. И я готовлю, что могу, за неимением настоящего бекона, требухи, тушеной капусты, кукурузной каши и сорго. Другими словами, я ему, можно сказать, вроде белой няньки. Но если говорить по существу, то наш с ним брак крепче, чем у многих других, и нам это нравится. Поначалу было, может быть, и не так просто, ведь он всегда мечтал о белых девушках вроде меня, которые ездили мимо него, черномазого парня, на больших «крайслерах»…
