Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Наконец господин Фушон и мужчина кивнули друг другу, прощаясь; мужчина прибавил мотороллеру газу, тронулся с места. Господин Фушон повернулся к женщинам, увидел их; в лице его, еще занятом беседой с односельчанином, мелькнуло, что он забыл сказать что-то важное.
– Роже! – во всю силу голоса закричал господин Фушон вслед удалявшемуся мужчине.
Роже резко затормозил, снял с педалей и поставил на землю по обе стороны мотороллера свои большие ноги в деревянных башмаках.
Господин Фушон показал Прасковье Антоновне на односельчанина.
– Это Роже Шуало… – перевела Таня. – Он был одним из тех детей, что тогда унесли в горы… Он этого не помнит, его кормили еще грудью, а теперь он давно уже сам хозяин, отец, у него трое детей…
Господин Фушон, зовя рукою остановившегося Роже, стал что-то торопливо объяснять и ему.
– …Ля мэр… Леон… – разобрала Прасковья Антоновна.
– Сэ ля мэр дю макизар Леон?.. – переспросил мужчина, вонзаясь взглядом в Прасковью Антоновну. Черные, сощуренные от постоянной работы на солнце глаза его расширились, в них были изумление и недоверчивость, как будто так совершенно не могло быть – мать русского, того Леона, что для его поколения лишь быль далеких времен, почти легенда, – и вот здесь, на дороге, так буднично, обыкновенно, возле его виноградника…
Он крутнул какую-то штучку на руле, разом обрывая треск мотора.
Выпрямленный в рост, он выглядел совсем великаном, – Прасковье Антоновне никогда не случалось видеть таких людей.
– Сэ ля мэр дю макизар Леон? – все еще как бы сомневаясь в том, что услышал он от господина Фушона, повторил Роже. Он приблизился к Прасковье Антоновне почти вплотную, огромные руки его в тугих шнурах вен были растерянно приопущены, точно они стали ему помехой и он не знал, как ими сейчас распорядиться, куда их деть. На лице его ширилась совсем детская, удивленная, счастливая улыбка, как-то сразу открывающая его всего, – так могут улыбаться только те, кому вместе с могучими мышцами природа дает еще добрую, бесхитростную душу, кто так и остается на всю жизнь большим ребенком. Он стал что-то говорить, но настолько сбивчиво, что Таня не могла понять его речи и перевести. Роже сделал движение протянуть Прасковье Антоновне свои руки, обе сразу, но взглянул на них, они были грязны, в липком виноградном соке; смущение отразилось в его лице, и он не решился, остановил свое движение. Поток его сбивчивых, разорванных слов продолжался, Таня все-таки уловила смысл, сказала, что Роже жалеет, что его мать не дожила до этого дня, она была грамотная женщина, читала книги, Библию, – она бы сумела сказать матери Леона то, что нужно, за всех женщин, что пережили войну и спасли своих детей, и за всех этих детей, и за него, Роже, и даже за всех отцов… Его мать умела хорошо говорить, а ему не дано красноречия, он только чувствует, как могла бы сказать его мать, если бы ей была суждена такая встреча…
Тут он, прервав себя, порывисто повернулся лицом к чаще виноградника, сложил ладони рупором у рта и, сколько было голоса, закричал: «Мари! Мари! Луиза, Мишли́н, Андрэ!..»
Далекий голос слабо, чуть слышно, откликнулся ему, и Роже закричал снова. Он звал своих – жену, детей.
Вероятно, взволнованность его голоса Мария и дети поняли по-своему, решили, что с Роже и мотороллером что-то случилось, – у женщины, что выбежала на дорогу из той боковой просеки, откуда выезжал Роже, у двух девочек и совсем маленького мальчика – были встревоженные, испуганные лица.
Роже не дал никому из них опомниться.
– Мари! – воскликнул он, бросаясь навстречу жене, схватывая ее за руку.
Он словно бы не замечал, что уже не надо так громко кричать. Прасковья Антоновна опять услышала: «Ля мэр… макизар… Леон…» Маленькая смуглая женщина в грязном, порванном фартуке поверх дешевого платья, в таких же деревянных сабо, испачканных глиной, как у Роже, с ножом в худых, посеченных черной штриховкой руках, которым она срезала виноградные гроздья и который не успела положить, кинувшись на зов мужа, – лучисто посветлев глазами, сделала то же, что и Роже, – хотела протянуть Прасковье Антоновне свои руки, но, как и он, сконфузилась, что они грязны от работы, что в пальцах у нее нож, прижала их к себе, спрятала под фартук.
А Роже поставил перед Прасковьей Антоновной сначала одну девочку, Луизу, пояснил, что это его старшая дочь, она уже ходила зимой в школу и господин учитель очень доволен ее прилежанием, затем поставил перед Прасковьей Антоновной другую, Мишли́н, – в школу она еще не ходит, рано, но уже сейчас Мишли́н добрая помощница ему и Марии в домашних делах: умеет доить коз и корову, сбивать масло, ее можно послать в лавку за покупками, она в целости все донесет и никогда не потратит сдачу на сласти и мороженое… Еще говоря о Мишли́н, худенькой, смуглой, в мать, с серьезным личиком, серьезными, устремленными на Прасковью Антоновну глазами, Роже поднял на руки Андрэ, крепкого, плотного бутуза, у которого рот и щеки были густо измазаны виноградным соком, а в липких ручонках была зажата веточка ягод, – участие его в уборке, как видно, заключалось пока лишь в том, что он вволю лакомился на плантации. Роже подкинул его на ладонях, показывая, какой он увесистый, тяжелый, вложил его на мгновение в руки Прасковьи Антоновны, чтобы и она смогла ощутить вес малыша, крепость его маленького, плотно сбитого тельца.
Огромный, сильный, счастливый своей семьей, Роже с чистосердечной гордостью демонстрировал свое потомство, он хотел таким способом сказать Прасковье Антоновне, что ничего этого могло и не быть – ни девочек, ни Андрэ, ни их любви с Марией, ни дружного их семейного труда на своем поле, и они с Марией это знают, помнят – почему живут они сами, почему родились и живут их дети…
Мария заговорила не сразу – преодолевая робость, как женщина, которая действительно не речиста от природы и вдобавок привыкла молчать там, где присутствует и говорит муж.
Ее еще не было на свете, когда уходили в горы, но она уже существовала – мать несла ее в себе, ее жизнь, как и всех, тоже бы оборвалась, если бы фашисты настигли беглецов. Мать не один раз рассказывала ей, как собирались в страхе и поспешности, какой это был мучительный для нее путь, как жили в пещерах и землянках почти у границы нетающих высокогорных снегов, как партизаны ловили диких коз и приручали, чтобы доить молоко, потому что истощенные голодом матери не могли накормить своих грудных детей. Она, Мария, вскормлена таким козьим молоком. Его тоже не хватало, давали маленькими порциями, считали каждую каплю…
Господин Фушон не сдержался, перебил Марию. Он сказал, что ее мать здесь, на плантациях, на своем винограднике. Надо обязательно с ней поговорить, ведь она должна помнить Леона. Она будет очень жалеть, если они пройдут мимо и она не увидит Прасковью Антоновну. Это совсем недалеко, нисколько не удлинит путь.
Роже не дал закончить мэру, – стал шумно объяснять, взмахами огромных рук, широких, как доска, ладоней как бы рассекая стену зеленых зарослей; есть совсем короткая дорога, вот так, через виноградники, напрямую…
С Андрэ на руках он рванулся своим большим телом в чащу лоз, ныряя под листву. За ним юрко, привычно к такой чащобе, побежали девочки – Мишли́н и Луиза. Господин Фушон снял шляпу, чтоб не испачкать ее в паутине, показал жестами Прасковье Антоновне и Тане, что он пропускает их впереди себя.
Короткий путь Роже оказался не таким уж коротким и совсем не удобным для Прасковьи Антоновны и Тани. Их городские туфли не годились для ходьбы по взрыхленной земле плантаций. То и дело приходилось наклоняться, отводить в сторону жесткие листья и проволочно-упругие стебли, а они норовили вырваться из рук, больно хлестнуть по лицу.
Все-таки виноградники пересекли, вышли на открытое место к небольшой будке из крашеной фанеры. Рядом с нею грудою высились ящики, бочки разной величины.
Роже, не найдя никого на стане, приставил ко рту ладонь и покричал во все стороны.
Из-за бочек, отряхивая с одежды мелкую древесную стружку, вышел старик в полотняном кепи с длинным козырьком, щеточкой коротких седых усов под горбатым носом. В укромном уголке с самодельным верстаком он починял бочки – строгал для них рубанком новые дубовые планки. У старика было внимательно-напряженное выражение лица, не просто внимательное и не просто напряженное, а как бы остановившееся однажды и навсегда, – такая печать ложится на тех, у кого давно недостает слуха, кто привык с постоянным усилием прислушиваться к окружающему, ловить чужую речь больше по движению лица и губ.
Так это и было: Роже и господину Фушону пришлось почти кричать, объясняя старику, кто находится вместе с ними на поляне.
Старик перевел свои пристальные глаза на Прасковью Антоновну, снял кепи, – голова оказалась у него в такой же густой проседи, как и усы, молча шагнул к Прасковье Антоновне, молча нагнулся, взял ее руку, поцеловал и отступил назад. Лицо его не изменилось, в нем осталось прежнее выражение, коричневая сухая кожа как-то безжизненно, отрешенно обтягивала его лоб, скулы, морщинисто лежала во впадинах щек, но глаза его были полны чувства, из них смотрело что-то глубокое, взволнованное, они были необычайны, – какая-то особая судьба читалась в них, во всем облике старика.
