Василий Аксенов - Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
А что он тогда кричал, ребята? «Пошла бы она на йух, эта ваша смрадная революция!» — вот что он уже тогда кричал.
Никому тогда в самых дерзких мечтах не приснился бы отъезд, между тем он такие проклятия кричал, ставя под угрозу весь свой уральский исток. Роберт, между прочим, нередко размышлял о своем поколении — откуда эта дерзостность взялась? Казалось бы, бесконечные аресты и расстрелы отцов должны были породить рабов, а вместо этого появились парни с поднятыми воротниками; террор детерминировал протест.
«Довольно всех этих ужимок! — бомбил сейчас Известнов. — Придет к власти очередная свинья, и опять перед ним вилять? Хватит с меня! Ко мне в мастерскую недавно Сартр заезжал и сказал; „Вы великий сюрреалист!“ Знаете, сколько по каталогам стоит „Взрыв“, обосранный Хрущевым? Миллион сто тысяч франков!»
Тушинский поднялся над трапом, тень его закачалась, ломаясь, над теплоходным белым хозяйством.
«Я протестую против отъездов!» — воскликнул он. Тут махнула на него прекрасною своей рукою Фалькон Татьяна, решившая, должно быть, разоблачать лукавого поэта со всею страстью друга и жены. «Да ты опупел, Янк! Протестует против отъездов! Опять всех в зоне жаждешь запереть?!»
«Молчи, дурища! — он ей ответил с ожесточением. — Тебе лишь бы меня унизить! Не понимаешь, что я пекусь о нашем поколении?»
«Пекусь проездом, — хохотнул Турковский. — Между Гавайями и Таити, так что ли, Ян?»
Поднялся хаотический гур-гур, и тут Кукуш взял аккорд на первоклассной акустической гитаре, привезенной ему все тем же Тушинским.
Я говорю ему шутя:
Перекроите все иначе!
Сулит нам новые удачи
Искусство кройки и шитья.
«Вот именно! — завопил Янк. — Новые удачи! Спасибо тебе, мудрый Кукуш! Эти мальчишки вокруг ни хрена не понимают! Им невдомек, что я им всем прокладываю дорогу на те же Гавайи, на те же Таити! Потерпите немного, и вы будете бороздить мир! Но только не уходите в глухую эмиграцию! Не опускайтесь до черного дна! Ведь там вас всякие „Голоса“ и „Свободы“ в свои лапы возьмут!» Ралисса тут, откинув назад свое медово-пшеничное, небрежно вопросила: «А чем тебе не нравятся „Голоса“ и „Свободы“? Они не врут». И пошевелила обнаженной стопою.
«С тобою, Ралик, я надеюсь, мы еще поговорим на эти темы. Ну что вы хохочете, ослы? А теперь я хочу обратиться к твоему соседу слева. Ну что ты отмалчиваешься, Роб? Выскажись наконец, черт тебя побери!»
«Наш Робик, кажется, наполовину остолбенел», — пошутила Анка, всем показывая, что слухи о ее чрезмерной ревности не соответствуют действительности. Роберт разозлился. Похоже на то, что меня тут запросто употребляют. Янк просто нарывается с его постоянными выговорами. Ралиска, с которой прежде, совсем еще вроде бы недавно, были такие чудесные, товарищеские отношения на «ты», теперь у всех на глазах лижется с Ваксоном: то подбородок ему на плечо положит, то прижмется щекой к щеке. И даже родная жена начинает при всех ребятах подтрунивать.
«Послушай, Янк, тебе не кажется, что ты слишком сильно давишь? — сказал он сурово. — И особенно сильно ты давишь на меня, не замечаешь? Что я тебе — ученик, первокурсник, молчун? — он встал и, не глядя на своих соседок, спустился по трапу на овальное пространство палубы. Там он, словно актер в амфитеатре, повернулся лицом к публике. — Что касается эмиграции, то я хочу вам сказать, ребята, что я никогда не уеду. Никогда не оставлю своей страны…» Сказав это, он на минуту замолчал, потому что вспомнил ночную зимнюю дорогу из дома отдыха ВТО в Старую Рузу. Он шел, скользя, к своей оставленной у обочины машине, а впереди ковыляли и матерились две пьяные девчонки. Вдруг одна из них полностью забуксовала и, увлекая за собой подружку, свалилась в заснеженный кювет. Хохот, вопли: «Ну, Людка, я издыкнулась!», «Ну, Томка, я уякнулась!» И лежа на спинах, глядя в небо, запели с романтическим чувством:
Смотри, какое небо звездное!
Смотри, звезда летит, летит звезда!
Хочу, чтоб зимы стали веснами!
Хочу, чтоб было так всегда, всегда!
Эта сценка часто возникала в его памяти, странным молодым образом волновала. Ну как он может уехать от тех ткачих, что так, сквозь дикую и подлую жизнь вот так поют его песни?
Потом он продолжил свое обращение к друзьям: «Ребята, я не уеду, но те, кто уедет, останутся моими друзьями!» И вернулся на прежнее место, между Анкой и Ралиской.
И тут Барлахский сказал басовито: «Вот это правильная позиция!»
И некоторые, почти все, зааплодировали. Но другие остались со скрещенными на груди руками.
«Ну а вы, Антоша и Фоска, что скажете?» — спросил Тушинский.
Притомившийся Андреотис слегка дремал на плече у Фоски. Прямой вопрос его разбудил. Он улыбнулся Фоске, и та улыбнулась ему. Потом они вдвоем прочли несколько строк, слагающихся в ответ:
Милая, милая, что с тобой?
Мы эмигрировали в край чужой,
Ну что за город, глухой, как чушки,
Где прячут чувства?
…………………………
Куда-то душу уносили —
Забыли принести.
«Господь, — скажу, — или Россия,
назад не отпусти!»
Вот тут уж и Тушинский похлопал ладошками. Трудно сказать, о чем думал он «в глубине своей души», если там, в глубине, еще можно о чем-то смекалисто думать, но он догадывался, о чем говорят Антоша и Фоска во время долгих лесных прогулок вокруг Переделкино. Это все ради языка, говорит Антоша. Ради него я вхожу к тем и лгу то, что те хотят. Ради его волшебных или ошеломляющих звуков. Ради его фигур. Ты это понимаешь? А Фоска отвечает: это все понимают, мой друг, все люди из русской интеллигенции, если она еще существует.
Тушинский поворачивается к тому, чей ответ он заранее знает, к самому радикальному контрреволюционеру Ваксону, к коммунистическому отродью, ставшему белым. «А ты, Вакса, что-нибудь скажешь? Или ты все уже сказал на Чистых прудах?»
Примерно год назад, то есть меньше года после того, как растоптали и засрали весну в Чехословакии, в этой компании произошло неожиданное излияние чувств и идей. Был «мальчишник» в «гарсоньерке» Тушинского на Чистых прудах. Старались не говорить на политические темы, а Прага вообще была табу. Поднимали тосты, рассказывали анекдоты, которые, между прочим, с каждым годом становились все злее. Роб поглядывал на тахту, что в раздвинутом виде занимала полкомнаты, и вспоминал, как юная Милка врачевала его здесь своей л-ью. Потом Тушинский передал Кукушу гитару, и тот сразу запел, воздев глаза в притворной печали:
Лежать бы Гусаку
В жаровне на боку,
Но все-таки внезапно подфартило старику.
Не то чтобы хозяин пожалел его до слез,
А просто он гусятину на завтра перенес.
И все тут, конечно, сразу же узнали портрет нового генерального секретаря[84] компартии Чехословакии. Ржали-ржали, а потом Ян неожиданно серьезным тоном сказал, что он встречался с этим генсеком и нашел в нем настоящего преданного революционера. Тут же вспыхнул бурный, с треском, спор, и в нем прорезался Ваксон. Янк прав, Гусак — это настоящая революционная сволочь! Ян ударил ладонью по столу. По всей плоскости продребезжали ножи и вилки, а также опорожненные и близко стоящие друг к дружке рюмки. Постыдись, Вакс! Я познакомился в Булгарах[85] с твоим отцом, настоящим революционером; он никогда бы не выразился как ты! Савелий Ваксон 18 лет провел в сталинских лагерях, но остался ленинцем! Надеюсь, ты отличаешь ленинизм от сталинизма? Ваксон в ответ тоже хлопнул по столу, но не так сильно. Только огурцы взбаламутились в литровой банке. Напрасно надеешься, Янк: никакой разницы между ленинизмом и сталинизмом нет. Красный террор начал Ленин. Он же придушил Учредительное собрание. Он же уничтожил все политические партии. Он же основал первый в истории концлагерь. Вся эта большевизна есть не что иное, как происки чертей. Ян вскочил и вылупил на него свои вроде бы гневные, то ли темно-зеленые, то ли светло-карие глаза. Что ты несешь?! Где ты набрался этого бреда? Ведь мы же все вместе очищали от сталинских пятен светлое знамя нашей революции! Ваксон выбрался из теснотищи застолья и пошел к выходу. В дверях обернулся, чтобы сказать: «За меня не расписывайся!» Кукуш крикнул ему вслед: «Вакс, подожди, я с тобой!» Интересно отметить, что Тушинский не затаил злобы против «белого» Ваксона. Через несколько дней он пригласил его к своему столу в ресторане ЦДЛ, весело рассказывал об островах Фиджи и делал вид, что на Чистых прудах ничего не случилось.
Теперь, год спустя, в ночном скольжении среди избыточного серебра, в некогда теплой компании друзей, сквозь которую вдруг подул будоражащий ветерок от внезапно приблизившейся границы, Ваксону вдруг напомнили о споре на Чистых прудах. Ну что он, заядлый «контрреволюционер», может сказать о возможностях эмиграции? Ему не хотелось отвечать на вопрос Яна, тем более, что любимая легкими пожатиями его запястья как бы говорила: молчи!
