Леонид Зорин - Скверный глобус
Лецкий согласился:
— Бесспорно.
Мордвинов так широко улыбнулся, что на мгновение даже исчезла ямочка на его подбородке.
— Кто этот народногласый органчик, который озвучивает ваш текст?
— Надежный кандидат в харизматики. Я с ним работаю. Есть успехи.
Лецкий и впрямь все живей поощрял поползновения соседа к импровизации, к самостоятельности. «Вы не стесняйтесь, не нужно сдерживаться. Чем больше раскрепощение личности, тем очевидней ее потенции. Мой текст для вас — повод, а не скрижали. Если накатывает инспирация, дайте ей, ради Христа, дорогу. Чем больше собственной индивидуальности, тем убедительней сила проповеди». Выходит, он был на верном пути.
«Маврикий сделал свое дело, Маврикий может разгримировываться, — подумал Лецкий. — Вот она, жизнь. Жестокие законы театра. Чуть зазеваешься — снимут с роли».
— Глас народа, — проговорил Мордвинов и вновь окинул Лецкого взглядом.
Лецкий сказал:
— Он же — власть предержащий.
— Малый не прост, — заметил Гунин. Он благодушно улыбался. Лецкий оправдывал надежды.
Гости поднялись из-за стола. Подали кофе. Лецкий взял чашку и, будто почувствовав чей-то приказ, послушно повернул свою голову. Ольга смотрела на него филистимлянскими очами.
Он принужденно улыбнулся. Она сказала:
— Присядьте рядышком.
Он выдохнул:
— Слушаю и повинуюсь.
Юная дочь фараона сказала:
— Что-то поглядываете на меня.
Он удивился, но спорить не стал:
— Вам это внове?
— Нет. Привыкла.
Он элегически произнес:
— Я не поглядывал. Я смотрел. При этом — с грустью и умилением.
Она насупила свои бровки.
— Ну, умиление — это понятно. Мое девичество, моя свежесть, ангельский образ и чистота. А грусть — откуда?
Лецкий вздохнул:
— А грусть — от трезвого понимания, как трудно будет вам сделать выбор.
Она сказала:
— Не так уж трудно. Я выбираю не мужа, а друга. Стало быть, можно не надрываться.
Он рассмеялся:
— Да, это выход. Вы — умница.
— Я — смышленая девушка.
И оглядев его, усмехнулась:
— Какие родительские интонации…
Лецкий вздохнул:
— Они естественны. Я мог бы быть вашим отцом.
— Не думаю. Глаз у вас — не отцовский.
Спустя полчаса он стал прощаться. В прихожей Валентина Михайловна быстро спросила:
— Ну что, доволен?
— Странный вопрос.
— Ладно. Не скромничай. Молодчик. Ты смотрелся неплохо. Скажи «спасибо».
— Я ваш должник.
— Вот-вот. Ты этого не забывай. И девочка эта — не про тебя. Знай свое место.
— Я его знаю, — сказал он с горечью. — Где-то — на свалке.
— Звонок прозвенел. Вагончик тронулся, — вздохнула Валентина Михайловна.
— Вот-вот. В распахнутое окошко выбрасывают ненужный пакет. Ждать мне недолго, — сказал он мечтательно.
Она процедила:
— И не надейся. Бабы такими, как ты, не бросаются. Пахарь — что надо. Салют.
— Всех благ вам, — сказал он, мысленно чертыхнувшись. — Что-то вы нынче, моя королева, в дурном расположении духа. И на супруга чрезмерно кидались. Чем это он вам не угодил?
— А тем, что низкорослое семя, — проговорила она негромко. — Что муж, что любовник — похожий крой. Все-то вы — на один манер. Кто скаложопы, а кто трясогузки. Некуда женщине податься.
9«Тот, кто и есть основа отечества, цвет нации, образ ее и совесть — великий рядовой человек, с вновь обретенною просветленностью и гордостью провожает год, в котором он осознал свою силу и понял, что больше не одинок. Отныне его подпирает партия, могучее братство, его семья. С ней вместе встречает он год надежды.
Теперь его отношения с властью должны быть прозрачно определенными. Мы вам — лояльность, законопослушность, вы — должный уровень разговора.
Пусть те могущественные хребты, сравнительно недавно возникшие на нашем суровом равнинном ландшафте, беседуют с рядовым человеком, не свысока и не сверху вниз, но с тем пониманием и уважением, которые заслужил собеседник своим повседневным стоическим подвигом.
Да здравствует гражданское общество! С еще одним рядовым нашим годом!»
Такой же листок календаря, как те, которые уже сорваны или отброшены за ненадобностью. Такой же, как другие декабрьские, неотличимый от них по виду. Вот так он и входит, бочком, сутулясь, мистический, странный рубежный день, однажды объявленный пограничным, сводящим на миг минувшее с будущим.
Свою торжественную мелодию он, как всегда, выдает за праздничную, но вслушайся — в череде созвучий не только музыка ожидания. Доносятся и карканье ворона, и угрожающий стук колотушки. Однако сегодня нам не до них, если нельзя залучить удачу, стало быть, надо ее назначить. Вот она здесь, не засни, не проспи.
Старуха Спасова у окна вглядывается в вечереющий город. Левиафан сохраняет будничное невозмутимое выражение. Точно таким же он был вчера — темные задранные громады, чудовища, подмявшие землю, разбросившие свои тела на все четыре стороны света. Но мы, народные муравьи, похоже, одухотворяем камень, передаем ему то ли страсть, то ли безумие и суету. В городе уже поселилось предновогоднее нетерпение.
Одно за другим зажигаются окна и перемигиваются меж собою желтыми теплыми светлячками. В комнатах, пахнущих старой мебелью, мечутся, ищут успокоения и не находят его взбаламученные, нервно клокочущие миры. Пробей же, пробей, двенадцатый час, и совершись миг перехода!
В полдень звонил с поздравлением Лецкий. Услышав его мажорный тон, она испытала разочарование — звонка ожидала из Калифорнии. Но Лецкий ее поздравил с чувством, так искренне посулил долголетия, что Спасова под конец растрогалась.
— Спасибо, — сказала она. — Пусть так. Хотя и не то мое качество жизни, чтоб воевать за ее количество. А ты, попрыгун, скачи веселее. Не забывай посматривать под ноги. Не дай бог, чья-нибудь голова. Где ты встречаешь?
— Есть варианты. Правда, один скучнее другого. А вы?
— У меня вариантов нет. Дома, одна. Зато не скучно. Общество меня раздражает. У князя Вяземского были стихи: «Я жить устал, я прозябать хочу».
— Все ваши княжеские заморочки. Как бы то ни было, княгинюшка, прошу вас: живите долго и счастливо.
Старуха Спасова усмехается. Либо одно, либо другое. Либо счастливо, либо долго. Этого Лецкому не объяснишь. Герман еще зелен и молод. Целых два года — до сорока. Верит, что счастье — это успех. Еще невдомек, еще не догадывается, что в этом городе, где случалось столько печальных капитуляций, всякий успех стоит на обломках. Как памятник — на почившей жизни. Можно сказать — на почившей мечте. Крайне сомнительный фундамент.
— Желаю тебе веселого вечера.
— А вам — приятного уединения. Скорее всего, это лучший выбор.
Она усмехается еще горше. Весьма альтруистичная фраза. Изысканная фигура речи. Попытка упаковать в фольгу гнилую морковь. Прав он в одном — мы можем выбрать уединение. Что же касается одиночества, это оно выбирает нас.
Лецкий меж тем слегка лукавил. Вечер его ожидал необычный. Утром раздался властный звонок.
— Ольга Мордвинова. Узнали?
Он торопливо сказал:
— Разумеется.
— Слухи, что новый год на дворе.
— Да, что-то слышал. Но не придал им большого значения.
Она рассмеялась.
— Все-таки следует его встретить. Вы не составите мне компанию?
У Лецкого перехватило дыхание. Потом он учтиво сказал:
— С удовольствием. Впишусь ли я только в круг молодежи?
Ольга сказала:
— Мы будем вдвоем. Выйдите к девяти на улицу. Заеду за вами.
Он удивился.
— Откуда вы знаете, где я живу?
— Визитная карточка. Есть у фатера. Там все изложено. Значит, до встречи?
— До встречи.
Она повесила трубку.
Он еще долго оставался в приподнятом состоянии духа. Судьба продолжает его поглаживать. На миг показалось, что он обоняет резкий и жгучий запах фарта. Потом остерег себя: не заносись. Слишком уж высоко подбросило.
Он вновь запорхал по своей гарсоньерке почти приплясывающими шажками. Проверил щеки, чисто ли выбрит. Победоносно взглянул в окно на предновогоднюю столицу. Что ни говори о Москве, она хоть сурова, а справедлива. Любовно привечает достойных.
В своем размягчившемся настроении он должен был на кого-нибудь выплеснуть несколько капелек дружелюбия. Сперва он сердечно поздравил Жолудева и намекнул ему, что в наступающем обоих — и Жолудева и его бас — ждут исторические подвиги. («Да вы меня просто мистифицируете», — воскликнул Жолудев. — «Нет, нисколько. Вам предстоит великая миссия».)
Потом, посмеиваясь над собой, поздравил печального Коновязова и пожелал ему твердости духа.
— Занятно, — проговорил Коновязов. — Никак подобного ожидал.
— Но почему? — возмутился Лецкий.
— Я полагал, что у вас вызываю некую идиосинкразию, — с горечью произнес Коновязов.
