Луиза Вильморен - Жюльетта. Госпожа де... Причуды любви. Сентиментальное приключение. Письмо в такси
— Отдайте мое письмо, — отвечала Сесилия.
— Я вам его отдам, когда вы этого заслужите. Вы принимаете меня за афериста, выдаете меня за доктора, и я еще должен повиноваться вам беспрекословно? Для начала попросите прощения за ваши жалкие подозрения и выдумки.
— Вы думаете, мне было приятно выдавать вас за доктора? Я была вынуждена солгать!
— Не я вас к этому принуждал, и потом, с какой стати мне отдавать вам это письмо, если вы не сдержали слова? Мы должны были ужинать наедине. Вы мне это обещали.
— Обещала! Скажите лучше, что вы вырвали у меня это приглашение. Неужели вы считаете, что я нарочно позвала к себе столько народу ко вчерашнему вечеру.
— Мы с моим другом Роже Нимье несколько раз говорили о вас с того дня, когда я набрался смелости позвонить к вам в дверь. То, что вы предложили мне деньги, указало нам на важность, которую вы придаете своему письму. Из этого мы заключили, что тут замешана любовь, и, если внутри конверта не содержится другого, адресованного другому мужчине, в нем наверняка есть откровения или планы, вас компрометирующие. «Если Сесилия Дальфор согласна принять тебя в пятницу одна, значит, она устроит все так, чтобы удалить своего мужа, от которого она что-то скрывает, — сказал мне Роже Нимье, — и напротив, если он будет там, ты поймешь, что у нее нет от него секретов». За себя я был спокоен, так как мне достаточно было сказать правду, чтобы оправдаться. Однако ваш муж был на месте, но думал, что я — врач! Величина вашей лжи указала мне на величину вашей тайны. Я мог бы погубить вас, вручив письмо месье Дальфору, так что вам бы не мешало поблагодарить меня за то, что я этого не сделал. Вы могли бы и признать вашу вину.
— Какую вину? Почту придумали не для собак. Я действовала согласно умозаключению, которое выстроил мой собственный муж, и по этой логике выходило, что вы принесли мне письмо, потому что прочитали его и знали, чего оно стоит. Разве моя вина в том, что внешняя сторона дела работала против вас?
— Разве я был похож на проходимца?
— Вы мне таким показались.
— Да, потому что ваша неспокойная совесть заставляла вас повсюду видеть одни неприятности. Я показался вам таким, каким меня представлял ваш страх, и, если бы речь шла о пустяковом письме, вы бы не дрожали, принимая меня.
— Обманщик не должен злиться на обманутого. Если бы вы вошли ко мне, переодетым в китайца, я бы сказала себе: «Вот китаец», и если бы вы мне доказали, что вы не китаец, мне бы не пришлось извиняться. Повторяю вам, что вы обратили внешние обстоятельства против вас.
— А я заявляю вам, что ваше недоверие мне отвратительно, и вы обязаны принести мне свои извинения.
— Я вам их не принесу, пока вы не отдадите мне то, что должны.
— Тогда это будет не сегодня.
Она возмутилась:
— Как не сегодня? Но это гнусно! Это дурно, мерзко, просто нечестно. О, прошу вас, не будьте злым, — смягчила она тон.
— Возможно, сегодня я зол, но в следующий раз постараюсь таким не быть, — ответил он.
Она была в ярости, она была зла на него, и все же согласилась увидеться с ним на следующий день.
Когда она вернулась, Гюстав ходил взад-вперед по прихожей. Она опаздывала, он был недоволен и пожелал узнать, где она была. Она сказала, что бродила по берегу Сены с Александром: «Не знаю, что реки напевают влюбленным, но их голос совершенно точно их привлекает. Прости, что заставила тебя ждать, ты, должно быть, умираешь от голода». Она сняла перчатки, быстро причесалась и впереди него вошла в столовую.
Он еще не оправился от своей невоздержанности в предыдущую ночь, и, хотя от этого длинного вечера у него остались лишь самые туманные воспоминания, некоторые вещи, которые он заметил, врезались ему в память и все еще смущали его. Он находил, что Сесилия была слишком фамильярна с Полем Ландрие, а Александр, чересчур безразличный к Жильберте, чрезмерно ухаживал за Нану. Он был уверен, что Нану вообразит себе Бог весть что, а Александр забудет ее так же быстро, как заметил, и все это очень плохо кончится.
— А я не хочу, чтобы какой-нибудь неприятный инцидент бросил тень на наши отношения с Дубляр-Депомами. Женщины наскучивают твоему брату, как только влюбляются в него по-настоящему, и Нану наскучит ему, как и все прочие. Бедняжка Жильберта не единственная жертва этого соблазнителя, — изрек Гюстав.
— О! Жильберту, наверное, было легко соблазнить. Она счет потеряла своим любовникам.
— Много любовников — признак большого невезения, — возразил Гюстав и пошел спать, даже не задержавшись в гостиной.
Сесилия какое-то время занималась цветами, потом раскрыла окно и облокотилась на подоконник. Она представляла себе стол и два прибора на белой скатерти под сенью деревьев Булонского леса. Два прибора для мужчины и девушки, в которой просыпалась и улыбалась жизнь, как она улыбалась в цветах на ветвях каштанов. Розовые свечки на фоне ночи, длинные волосы, касающиеся бледных плеч, и маленькие ножки — такие легкие, что не оставляют следов. Как только дух восстает против опасностей, угрожающих материи, сердце, чувствительное к чарам непостоянства, влюбляется в вечный долг, словно любовь властна осуществить желания верности. Каждый, воображая будущее, которое открывается перед кем-то другим, измеряет размеры собственной тюрьмы, и Сесилия думала о своем брате. «Ему всегда будет хотеться добавить слова, расставить акценты и даже чувства между строк уже написанной страницы, но его будет манить к себе чистый лист, чтобы начертить на нем целомудренный рисунок», — говорила она себе в тот самый час, когда Александр и Нану в открытой машине скользили, словно на яхте, среди других дорожных судов Булонского леса, главным островом которого был Пре Кателан.
Войны чудом пощадили этот сад, где приглушают голос, словно чтобы не нарушить чей-то покой. Здесь покоятся не часы, а некий час, и чувствуешь себя словно на берегу Женевского озера, где слегка грассирующие дамы, которым кроткая аккуратность придает обаяние выздоравливающих, ищут тень от тени под смоковницами и кедрами на лужайках, в час, когда с позвякивающих чайных ложечек взлетают почти невидимые серебряные эльфы.
Пока их мужья, обычно жгучие брюнеты, обсуждают свой бизнес — сигарный или трамвайный, — эти дамы покусывают фиалку и курят сигарету, набитую восточным табаком — подарок бывших дипломатов Высокой Порты. В их взглядах — целая аптечка, и когда они восклицают: «Сердечко мое! Мое сердечко! Где мое сердечко?», к ним подбегают малюсенькие собачонки, у которых глаза размером с живот, они надушены «Жикки» или «Хамман Букет» — свидетельство верности их хозяек их вечно отсутствующим хозяевам.
Иногда у этих дам есть сын, которому вечно не больше девяти-одиннадцати лет, они окружают его врачами и окулистами. Такой мальчик любит траур, умывается розовой эссенцией «Испаган», коллекционирует древние монеты, пьет теплую и дорогую воду и ест только фруктовые салаты, сдобренные ананасовым соком. Если сказать его матери, что он подрос или делает успехи, она ответит: «Прочтите «Трактат о философско-лингвистической бледности» профессора Сигиса Эзольмана, там сказано, что слово «успех» ничего не значит. Это статичное слово. Что касается моего сына, то это не успехи, а преувеличение — окрашенный термин, происходящий из неограниченной тенденции».
В Пре Кателане вихрь сражений сорвал тюлевые вуальки со шляп прогуливавшихся дам, золотые бубенчики на ошейниках их собачек прозвонили отходную целой эпохе, и пушечные выстрелы, унеся шляпы мужчин, лишили их грациозного приветствия, но войны, от которых желтеют газоны, деревья обвивает плющ, а сады — гостиные природы — приходят в запустение, пощадили Пре Кателан. Там еще встречаются дамы, полулежащие в креслах, укутав ноги пледом из шерсти ламы, и читающие произведения профессора Сигиса Эзольмана подле розового куста, на котором цветет последняя летняя или первая весенняя роза. Ресторан, расположенный в этом саду, по вечерам освещен и напоминает курзалы, сияющие огнями в ботанических садах водных курортов Германии или немецкой Швейцарии.
В этот ресторан Александр и привел Нану. На ней было накрахмаленное платье; счастливая от полуосознания смутных планов и смутных надежд, которые ее сердце подбрасывало рассудку, она оглядывалась по сторонам и хлопала в ладоши, не соприкасаясь пальцами, как маленькие дети перед притягивающим их предметом, который они хотели бы заполучить. Множество женщин услаждали ночи Александра, но еще никогда он не мечтал о голубой наготе невинности и дрожал при мысли о том, что кто-нибудь может похитить у него Нану. Он предназначал ее себе, он больше себе не принадлежал и так торопился заключить ее в объятия, что не стал ждать и пяти минут и сразу пригласил ее на танец.
— Знаете ли вы, кто вы? — спросил он ее.
— Нет.
— Ну так вот, вы — моя прекрасная новость. «Прекрасная новость» — так я назову свою следующую оперетту. Я посвящу ее вам и вы будете в ней петь.
