Борис Васильев - Не стреляйте белых лебедей
— Гуманизм! — Он важно поднял палец. — Пояснить?
— Пояснить, — попросил дедуня Глушков.
— Гуманизм — это что такое? Это поддержка слабого, — неторопливо и вразумительно, чтоб дошло до стариков, начал Валериан. — При царе, скажем, или при капитализме какой закон действует? Закон джунглей, понятно? А у нас какой? Закон гуманизма. Разницу улавливаете?
— А я слабый? — спросил Касьян Нефедонич.
— Ты? — Милиционер внимательно осмотрел щуплого — и в чем только душа трепыхалась! — дедуню и сказал: — А это пока неизвестно.
— А когда известно? — допытывался Глушков. — Когда, это, с почетом понесут?
Милиционер огорченно вздохнул и с досадой покрутил круглой, как футбольный мяч, головой.
— Действие совершить надо, действие! Это ихний гуманизм бездейственный, а наш — действенный. Советский гуманизм в действии — читали в газетах? Ох и темные же вы, деды!
Завел мотоцикл и уехал.
— Глупой! — заорал Багорыч, когда мотоциклетный грохот затих в дальних кварталах. — Наболтал и уехал. И не объяснил ведь!
— Объяснил, — тихо сказал дедуня Глушков, посмотрев на друга телячьими глазами. — Все он объяснил. Действие нужно, понял? Действие.
12
Действие зреет долго, и чем старше человек, тем медленнее оно зреет, путаясь в усталой душе, блукая в сумерках размышлений, то представляясь ясным, то вдруг ныряя в беспросветный туман прожитого. Тогда дед Сидоренко, громко поминая всех угодников, спешил за своими законными полубульками, и дедуня Глушков оставался один. Тоскливо бродил по улицам и переулкам в бессознательной надежде встретить Валечку, а если случалось это, без оглядки семенил прочь. И все было ладно, да как-то отнялись ноги у Касьяна Нефедовича. Забастовали и отказались унести его в закоулок.
— Ты чего тут, дедунь?
Дедуня молча пристроился сбоку, тщетно пытаясь попасть в такт летящей женской походке. Валька что-то говорила, но он не слушал — глядел под ноги и семенил. А потом сказал:
— Истинную правду скажешь мне?
— А когда это я тебя обманывала?
— Теперь что соврать, что правду сказать — все одно, разницу утеряли. А ты вспомни, что есть разница, вспомни, а?
— Чудной ты какой-то, дедуня. Не захворал?
— Разница есть, Валечка, — шепотом сказал он. — Коли б я в бога верил, мне, может, много бы легче было, но безбожный я. Безбожный человек.
— Ничего я не поняла, — строго сказала Валентина, останавливаясь. — Что натворили? Говори сейчас же,
Дед Глушков помялся, посопел, пряча глаза. А потом глянул в упор, с духом собравшись, и спросил:
— За Андрея пошла бы?
— Ох, побежала бы!..
— А чего ж не бежишь? — Он подождал, но Валька только неуверенно улыбнулась. — Потому не бежишь, что дед твой Пал Егорыч вам мешает. Не спорь, не спорь, не надо, я ему ни полсловечка не скажу, а только давай сегодня всю истинную правду. Уморился я без нее. Уморился.
— Может, квартиру разменяем, — безнадежно вздохнули она. — Если Андрея к бывшей его жене пропишут.
— Да, — вздохнул и дедуня. — Умирали б мы вместо пенсии…
Грызла тоска стариков. Точила как червь, неутомимо и невидимо; Багорыч с нею полубульками боролся, ерничеством да показной разудалостью, а Касьян Нефедович по улицам бегал. Кружил по поселку, по новым микрорайонам, расширял свои кольца, точно надеялся запутать, замотать тоску свою. И однажды вышел к почтамту. Шел дождь, и старик вошел в здание и сел у стола, где граждане писали письма. Посидел, подумал, а потом попросил вдруг лист бумаги, взял ручку и неуверенно, на каждой букве спотыкаясь, начал: «Добрый день вам, Анна Семеновна, дорогая Нюра…» Думал, что долго будет писать, что, может, совсем не напишет даже, но письмо написалось одним махом и почти без помарок. Вывел адрес, опустил в ящик и пошел искать Багорыча.
Багорыч на спор на троих не глядя разливал, на полубульку зарабатывая. Дед Глушков отобрал у него бутылку, сунул ее владельцу и повел приятеля в сторону. Приятель орал и вырывался, а дед сказал:
— С этим кончено, увожу я тебя отсюда. Как только подтверждение придет, что примут нас.
— Куда это? Где это? — обижался Багорыч. — Мешаешь все, вредный ты старик!
Через неделю пришел ответ. Длинный и многословный, а если пересказать, так шесть слов: милости просим, Касьян Нефедович и Павел Егорович.
— Ну вот, — вздохнул дед Глушков, прочитав Багорычу письмо. — Ждут нас там, значит, за нами дело.
— Хорошая женщина, — потрясенно признался Сидоренко. — Сколько лет?
Дедуня глянул укоризненно. Сидоренко засмущался и стал ковырять грязь ботинком.
— Не порть обувь, — строго сказал Касьян Нефедович, — Жизнь наша меняется, и всякие глупости надо из неё выкинуть.
До сего дня, даже до сей минуты крикливым Сидоренко решал за деда Глушкова, куда тому идти и что делать. А тут Глушков командовал, и Багорыч послушно кивал, изредка уточняя: «Ясно. Понятно. Бу сделано». Не потому, конечно, что ехал в глушковские места, а потому, что эта очень простая и всем подходящая мысль родилась у Касьяна Нефедовйча. Пал Егорыч признавал право первородства.
— Выпивать если придется, то по праздникам. Мужиков разливать по булькам не учи, они и без это того. Пенсии все до копеечки Нюре отдавать будем, и по дому все делать, и…
— По грибы ходить будем, — деловито вступил Багорыч. — И Вальке сушеных пришлем. А еще насчет работы. Непременно надо нам на работу устроиться, и тогда мы денег подкопим.
— Зачем это? — подозрительно осведомился дедуня.
— А Вальку с Андреем к себе пригласим! — воскликнул Сидоренко, чрезвычайно обрадованный этой идеей. — А когда ребеночка родит, так нянчить его станем.
— Правильно, — согласился Касьян Нефедович. — Теперь что делать. Первое: никому ни слова, а то не пустят. Второе: выпишусь я с жилплощади. Третье: ты с работы уволишься. Четвертое: билеты…
Три дня беготнёй были заняты до предела: выписывались — совещались, увольнялись — совещались, билеты покупали — опять совещались. А когда все общие дела были исполнены, кончились их совещания: с прожитым человек прощается один на один.
— Дед, побежала я! — жуя на ходу (по утрам она всегда опаздывала), прокричала Валентина.
Обычно Сидоренко ей из кухни отвечал, а тут вышел, прислонился к косяку и глядел молча.
— Ты что это, дед?
— Сказать вышел, что…— Багорыч дернул головом и отвернулся. — Чтоб осторожней шла, подморозило.
— Допрыгаю, — беспечно ответила внучка. — До вечера, дед!
И дверью хлопнула. Дед постоял, шагнул вдруг, ткнулся лицом в ее старое пальтишко и замер. Только плечи вздрагивали. Потом утер лицо и пошел собирать свои вещи. И первой в чемодан положил книжку «Автоматизация ликвидации отходов».
А Касьян Нефедович в то утро встал спозаранку и, взяв из заветной мармеладовой коробки сэкономленные пять рублей, побежал искать прощальный подарок. Да не сообразил: все магазины были еще закрыты, — и дедуня устремился к рынку. А на входе окликнули:
— Отец, купи цветы. Посмотри, какие цветы! Как в крематории, понимаешь.
Молодой черноусый протягивал Глушкову совершенно немыслимый букет. Все на букет заглядывались, и даже огромная, как колесо, кепка продавца светилась от того букета. Но дедуня отмахнулся и поспешил за чем-либо ценным. Проспешил десяток шагов, умерял аллюр и остановился. Потоптался, назад повернул и опять будто нечаянно мимо тех цветов протопал. И опять. И — еще раз. И — остановился.
— А сколько?
— Как из уважения, для тебя только — два червонца.
— Двадцать рублей?!
Отчалил старик. Несуразную цену назвали, и оттого, что цена была несуразной, цветы понравились ему еще больше. Отошел, выгреб из кармана остатки пенсии, сложил с заветной пятеркой, и вышло шестнадцать рублей. Зажал их в кулаке.
— А дешевле нельзя?
— Назови свою цену, уважаемый. Там посмотрим.
— Шестнадцать рублей у меня всего.
— Только из уважения. Только из личного уважения, понимаешь…
Дед Глушков нес старательно упакованный в газету букет двумя руками, как икону. Занудный червячок сосал его, что зря он деньги убухал, что завянет вся эта красота и ничего от подарка не останется. Но дед упрямо спорил, утверждая, что останется. Валечкина радость останется. Так с червяком и цветами и вошел он в квартиру.
— Ты живой еще, дед? — удивился Арнольд Ермилович: он на работу собирался. — А как же старуха твоя с архангелами?
— Уезжаю я, — сказал ему Глушков. — Вы двух ребеночков обещали, а я вчера из квартиры выписался. Можете занимать, только вещи возьму.
— Касьян…— растерянно забормотал сосед. — Николаевич…
— Нефедович я, — грустно усмехнулся старик. — Только просьба к вам — цветы эти за меня передать.
— Передам, — тихо сказал Арнольд Ермилович, взял букет и сел на стул, точно ноги у него ослабли.
