Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
38
— Господа присяжные! — сказал судья Гилрей. — На протяжении месяца мы заслушивали показания в процессе по делу о клевете, который стал самым длительным подобным процессом во всей английской судебной практике. Таких показаний никогда еще не доводилось выслушать ни одному английскому суду по гражданским делам. То, что происходило в концлагере «Ядвига», будущие поколения назовут самым страшным преступлением за всю историю человечества. Но мы — не трибунал по делу о военных преступлениях. Мы разбираем гражданский иск согласно общему праву Англии…
Подведение итогов процесса — всегда нелегкое дело, но Энтони Гилрей сумел сделать это с необыкновенным блеском, сведя все к общему праву и показав, что следует считать имеющим отношение к делу и на какие вопросы присяжные должны ответить. В середине следующего дня он передал дело на их рассмотрение.
В последний раз встал со своего места Томас Баннистер.
— Милорд, здесь предстоит принять два решения — не объясните ли вы это господам присяжным, прежде чем они удалятся на совещание?
— Да. Прежде всего вы определите, принимаете ли вы решение в пользу истца или ответчиков. Если решение будет в пользу доктора Кельно и вы согласитесь с тем, что он стал жертвой клеветы, то вы должны определить, какую сумму возмещения вы ему присуждаете.
— Благодарю вас, милорд.
— Господа присяжные, — сказал Гилрей, — я сделал все, что мог. Теперь слово за вами. Не спешите — в вашем распоряжении столько времени, сколько вам понадобится. Мои помощники позаботятся о том, чтобы вы были обеспечены всем, что пожелаете, из пищи и питья. Теперь остается еще одно дело. Правительство Польши через посредство своего посла попросило передать ему этот регистрационный журнал операций как документ огромной исторической важности, заслуживающий помещения в один из их национальных музеев. Правительство Ее Величества дало свое согласие. Польский посол не возражает против того, чтобы журнал находился в вашем распоряжении, пока вы не закончите совещание. Я прошу вас обращаться с ним как можно бережнее. Не сыпьте на него пепел от сигарет и не проливайте кофе или чай. Мы не хотели бы, чтобы будущие поколения поляков думали, будто британские присяжные отнеслись к этому документу легкомысленно. Теперь вы можете удалиться на совещание.
Был полдень. Двенадцать безымянных, ничем не примечательных англичан покинули зал судебных заседаний, и дверь совещательной комнаты за ними закрылась.
Битва между Адамом Кельно и Абрахамом Кейди подошла к концу.
В половине второго Шейла Лэм вбежала в комнату, где сидели остальные, и сообщила, что присяжные возвращаются. Коридор был битком набит репортерами. Правда, они были вынуждены подчиниться железному правилу, запрещающему любые фотосъемки и интервью в здании суда. И все же один из них не выдержал.
— Мистер Кейди, — сказал он, — присяжные совещались очень недолго. Как вы думаете, значит ли это, что процесс выиграете вы?
— Этот процесс не выиграет никто, — ответил Эйб. — Мы все его проиграли.
Он и Шоукросс протолкались сквозь толпу и оказались стоящими рядом с Адамом Кельно.
Гилрей сделал знак своему помощнику, который подошел к ложе присяжных.
— Вы вынесли вердикт?
— Да, — ответил старшина присяжных.
— И этот вердикт вынесен единогласно?
— Да.
— Решили ли вы дело в пользу истца, сэра Адама Кельно, или в пользу ответчиков, Абрахама Кейди и Дэвида Шоукросса?
— Мы решили дело в пользу истца, сэра Адама Кельно.
— И вы единогласно определили сумму возмещения?
— Да.
— Какова эта сумма?
— Полпенни.
39
Анджела вбежала в кабинет, где неподвижно сидел Адам.
— Это Терри, — сказала она. — Он вернулся и собирает свои вещи.
Адам выбежал из кабинета, шатаясь и натыкаясь на стены, поднялся по лестнице и рывком распахнул дверь. Терри закрывал чемодан.
— Я много не взял, — сказал Терри. — Только самое необходимое.
— Ты возвращаешься к Мэри?
— Мы уезжаем вместе с Мэри.
— Куда?
— Пока толком не знаю. Из Лондона и из Англии. Анджела будет знать, где я.
Адам загородил собой дверь:
— Я требую, чтобы ты мне сказал, куда вы едете.
— Туда, к прокаженным! — крикнул Терри. — Если я буду врачом, то таким, как доктор Тесслар!
— Оставайся здесь, ты слышишь?
— Вы солгали мне, доктор.
— Да, солгал! Я сделал это ради тебя и Стефана.
— И я вам весьма благодарен. А теперь дайте мне выйти.
— Нет!
— А что вы со мной сделаете? Отрежете мне яйца?
— Ты… Ты… Ты такой же, как и все они! Ты тоже хочешь меня уничтожить! Они заплатили тебе, чтобы ты уехал. Все тот же заговор!
— Вы гнусный параноик. Вы отрезали яйца евреям, чтобы свести счеты с собственным отцом. Разве не так, сэр Адам?
Адам ударил его в лицо.
— Жид! — кричал он, нанося новые и новые удары. — Жид! Жид! Жид!
40
Эйб открыл дверь квартиры на Колчестер-Мьюз. За дверью стоял Томас Баннистер. Эйб молча впустил его и провел в гостиную.
— Мы с вами договаривались о встрече, — сказал Баннистер. — Я ждал.
— Знаю, прошу меня простить. Виски?
— Пожалуйста, без льда.
Баннистер снял плащ, и Эйб налил ему виски.
— Понимаете, в последние день-два у меня были сплошные прощания. Просто прощания, торжественные прощания, слезные прощания. В том числе я проводил дочь в Израиль.
— Жаль, что ее здесь уже нет. Очень милая девушка, я был бы рад познакомиться с ней поближе. Новости с Ближнего Востока нерадостные.
Эйб пожал плечами:
— К этому можно привыкнуть. Когда я писал «Холокост», Шоукросс приходил в ужасное волнение всякий раз, когда там наступал очередной кризис, и наседал на меня, чтобы я поскорее прислал ему рукопись. А я отвечал, что он может не беспокоиться: когда бы я ее ни кончил, легкой жизни евреям ждать не приходится.
— Да, не так это просто.
— Что — писать или быть евреем?
— Я, собственно, имел в виду писание. Ведь вы как будто влезаете внутрь человека и месяцами снимаете на пленку, что происходит у него в голове.
— Что-то вроде этого. Баннистер, я не спешил с вами увидеться, потому что побаиваюсь вас.
Баннистер улыбнулся.
— Ну, я же не собирался допрашивать вас как свидетеля.
— Знаете, о ком я сейчас постоянно думаю? — спросил Эйб.
— Об Адаме Кельно.
— Откуда вы знаете?
— Потому что я тоже о нем думаю.
— Вы знаете, Хайсмит был прав, — сказал Эйб. — Ведь если бы нам не повезло, то и мы оказались бы там. Как быть обыкновенному человеку, когда у него член затянуло в мясорубку? Как бы, черт возьми, вел себя там я?
— Мне кажется, я знаю.
— А вот я не очень-то уверен. В мире слишком мало таких людей, как Даниэль Дубровски, или Марк Тесслар, или Пармантье, или Вискова, или Ван-Дамм. Мы много говорим о мужестве, а кончаем тем, что оказываемся последними мерзавцами.
— Таких людей больше, чем вам сейчас кажется.
— Одного я пропустил, — сказал Эйб. — Томаса Баннистера. В тот вечер, когда вы поучали меня, за кого на мне лежит ответственность, вы забыли назвать себя. Вот было бы обидно, если бы английский народ лишился такого премьер-министра.
— А, вы вот про что. Ну, каждый должен делать то, что считает правильным.
— Зачем? Зачем Кельно возбудил это дело? Конечно; я знаю, что он всегда хочет быть большой рыбой в маленьком пруду. Он понимает, что хуже других, и поэтому всегда устраивался там, где может чувствовать, что он лучше других. В Сараваке, в лагере «Ядвига», в этой поликлинике для рабочих в Лондоне.
— Кельно — трагическая фигура, — сказал Баннистер. — Он, конечно, параноик и поэтому не способен к самоанализу, не может отличить добро от зла.
— А почему он стал таким?
— Может быть, из-за того, что с ним плохо обращались в детстве. Польша преподнесла ему хороший подарок — антисемитизм, теперь у него было на кого обратить свою болезненную ненависть. Знаете, Кейди, хирурги — люди странные, очень часто хирургия для них — способ удовлетворить свои кровожадные инстинкты. Пока Кельно жил в цивилизованной обстановке, эта его потребность находила выход в хирургии. Но когда такой человек оказался там, где разрушена вся социальная структура, и ему развязали руки — получилось чудовище. А потом, вернувшись в цивилизованное общество, он снова стал обыкновенным хирургом и не чувствовал за собой никакой вины за то, что делал.
— После всего, что я слышал в суде, — сказал Эйб, — после того, как я узнал, какие ужасы может человек по чужому приказу творить с другими людьми, после того, как увидел, что Холокост продолжается и будет продолжаться вечно, я теперь думаю, что мы безнадежно губим мир, в котором живем, и самих себя. Мы загадили нашу планету, мы истребляем ее обитателей, друг друга. Мне кажется, наше время уже истекло, — вопрос не в том, случится ли это, а только в том, когда. И если посмотреть, как мы себя ведем, то похоже, что терпение Господа уже на исходе.
