Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Долгое время Фунтика и его друзей рисовали супруги Солины, но недавно Шульжик с ними разругался и отдал тексты другим художникам, которые немного использовали прежние образы (приодели их в новые одежды); затем появилась статья: «Руки прочь от Фунтика!». Теперь наш герой ходит по судам, пишет грозные статьи на Солиных.
Сейчас мой друг бесцеремонно кромсает классику, пишет про «Доктора Ай Боллита»(!), где вместо Бармалея «Бармен Налей»(!). Этот вольный коммерческий пересказ он считает самостоятельным произведением, и с радостным блеском в глазах пересказывает мне один смешливый эпизод за другим, и невдомек ему, что его выдумки мало чем отличаются от легковесного формального юморка «цеховиков» эстрадников.
Естественно, я злюсь на него, и жду, когда он, дедок, остепенится, перестанет искать приключений на свою башку и начнет писать не от случая к случаю, а постоянно, и напишет что-то в духе своих ранних вещей. Наверно, не дождусь, ведь он, тронутый, встал на путь, с которого не сворачивают. И как ему, умнику, не жалко тратить время на борьбу за благополучие — все необходимое-то у него давно есть? Ведь в нашем возрасте уже ясно — ни одно богатство не стоит того, чтобы на него ухлопывать жизнь. Вспоминаю, лет десять назад он мне говорил:
— Надо ж! — у нас с тобой разный уровень жизни (в смысле доходов; это он еще мягко сказал; обычно о безденежных отзывается категоричней: «у него ведь в руках пусто»), но одинаковый образ жизни (понятно, не совсем одинаковый, но близкий).
Чуть позднее, в нашей компании бросил на меня густую тень:
— …Мы все хитрецы, все играем в жизни, но Ленька нас всех перехитрил (мол, пьянствовать пьянствует, но дело знает четко — втихую накатал сотню рассказов, и мы, мол, потратили массу сил, чтобы пробить книги, а он спокойненько напечатался за свой счет).
Шульжик, конечно, преувеличивал мои способности, и вот ему моя гневная отповедь: никакого ловкачества здесь нет, я никогда и не скрывал, что пишу в перерывах между выпивками, а особенно об этом не болтал, потому что особенно и не спрашивали, да и, в сущности, хвастаться нечем. Что касается издательств, он сам сказал «сейчас литература никому не нужна»; а в журналах, как и прежде, надо иметь знакомых. Да и как-то глупо и бессмысленно в нашем возрасте обивать издательские пороги — естественно встанет вопрос — почему мы вас не знаем? Если вы за тридцать-сорок лет писательства остались без имени, то какого черта приперлись на старости лет? Ну, а как я напечатался за свой счет, уже говорил — когда разменял квартиру и получил доплату.
Последнее время мы чаще встречаемся втроем: Шульжик, Тарловский и я; выпьем в нижнем буфете, поговорим пару часиков и Шульжик прощается:
— Все, хоп! Я поехал. Дела!
— Куда ты все несешься? — как-то буркнул я, и дальше, в духе черного юмора, решил пошутить: — Учти, в нашем возрасте каждая встреча может быть последней!
— Когда ты умрешь, мне будет грустно, — откликнулся наш доблестный друг. — Без тебя ЦДЛ — не ЦДЛ, — и подмигнул Тарловскому.
Шульжик особенно артистичен в обществе женщин; слабый пол, задыхаясь, верещит от его хохм и анекдотов, которыми, повторюсь, он нашпигован под завязку. Женщины считают его «самым веселым и остроумным».
Некоторые мужчины не отстают от женщин, но ценят в Шульжике нечто другое. Он сам рассказывал:
— Отдыхал у моря. По пляжу ходил кавказец красавец брюнет. Отдыхающие женщины пожирали его глазами и стонали от избытка чувств. Но брюнет не обращал на них внимания, а вот мне отвесил комплимент: «Какой сладкий пупсик!»
В отличие от многих литераторов, которые при женщинах стараются не упоминать о своих женах, Шульжик всегда говорит о своей Вере с теплотой:
— Она выдающаяся женщина, ведь тридцать лет терпит меня… Она единственная женщина, которая все еще верит, что я буду богатым. А разбогатею я только когда заболею золотухой. (Неудачный юмор — видимо, имеется в виду, что когда у них появится золотишко).
Но главное, он фонтанирует и среди литераторов, многие из которых трясутся над словесными находками, и уж если использовали что-то из моей болтовни, то что говорить про блистательный юмор Шульжика. Его без зазрения совести записывают! А он, широкая натура, как истинный талант посмеивается, и щедро, направо и налево продолжает рассылать остроты, не заботясь об их дальнейшей судьбе. Только однажды проворчал:
— Кто ж за литератором записывает?! Вот олухи!
В самом деле, некоторые совсем спятили — записывают за приятелями прямо за столом. И вообще в ЦДЛ в порядке вещей воровать друг у друга сюжеты, мысли, словесные находки.
Бывает, в домашней компании мы затянем какую-нибудь песню, и на Шульжика нахлынет сентиментальность.
— У меня слуха нет, но давайте споем вот эту… Только начнем тихо… Ой, какие слова! Это Виктор Боков… Ой, а это место!.. — гримаса высокого душевного подъема появляется на его физиономии, из его глаз только что не текут слезы.
Кстати, у его жены Веры прекрасный слух и голос, но в компании она поет редко — ей не дают распеться наши голосистые и настырные подруги.
Недавно Шульжик сказал мне:
— Поздравь меня! Я вступил в Союз художников!.. Швыдкой выделил нам с Эдиком (ясно, с Успенским — с кем же еще?!) полмиллиона долларов на студию мультфильмов. Лужков дал помещение в центре (у Павелецкого вокзала, почти на Садовом кольце). Оформили на меня как мастерскую, чтобы не платить за аренду. Пришлось вступить в Союз художников. Теперь я искусствовед! Теперь прихожу в Союз и говорю: «Когда устроите выставку моих картин?».
Все это он выпалил с иронией, без всякой рисовки доказывая, что самый короткий путь к успеху — это авантюра. Он молодец — умеет на все смотреть со стороны.
«Мастерскую» Шульжик и его сын превратили в прекрасный офис (евроремонт обошелся в сорок тысяч долларов) и теперь выпускаю детские книги немыслимыми тиражами. Да еще заключили с канадской фирмой договор, по которому на всех школьных принадлежностях будут использованы Фунтик и его приятели — это тоже немыслимые тиражи и, естественно, соответственный доход.
Я рад за семейство Шульжиков, ведь они мои закадычные друзья. И знаю точно — сколько бы они не заработали, они все быстро и красиво потратят. Только напрасно они связались с Успенским, ведь рано или поздно с ним непременно разругаются; у них уже какие-то трения из-за денег.
Общаться с Шульжиком всегда интересно и радостно. Когда он звонит: «Давай встретимся», я только спрашиваю: «В котором часу?». «Как скажешь», — слышу в трубке. «Может, в пять?» — говорю. И он сразу: «Хоп!».
Что странно — я видел его, старого проходимца, всяким: веселым и грустным, серьезным и беспечным, видел разъяренным и даже плачущим (в тот день он казался Карлсоном, у которого сломался моторчик — он расставался с подружкой, навсегда улетавшей в Америку), но когда думаю о нем — возникает только смеющаяся физиономия и я слышу:
— Все нормально. Рад тебя видеть!
Иногда добавляет:
— У меня в России только два друга — ты и Мазнин!
Я догадываюсь, то же самое он, хитрованец, говорит своему закадычному дружку Детятеву, но все равно меня распирает от собственного величия.
Что мне особенно нравится в одержимом старикашке Шульжике, так это внешне легкое, чуть небрежное отношение к своему творчеству (понятно, он рисуется, работает на публику, но делает это, гад, мастерски). Большинство детских писателей с невероятной серьезностью (почти благоговейно) говорят о своих работах, можно подумать создают бессмертные вселенские творения. Шульжик смотрит на писательство для детей как на радостное занятие, веселое хобби, которым можно заниматься, когда нет более серьезных дел.
— Все, что мы сделали, — говорит он с долей игривости, — теперь лишь кладбище старых кораблей.
А между тем, его Фунтик никогда не умрет и рано или поздно ему поставят памятник, как одному из лучших литературных героев. Ну, а сам уникальный Шульжик уже при жизни стал исторической фигурой.
Воинствующий литератор
У преданного друга моего Леонида Мезинова на фотографии прямо-таки ослепительная улыбка (он вообще самый улыбчивый из моих дружков). Если кто и умеет заразительно растягивать рот и оглушительно хохотать, так это именно он — зальется так зальется и потом долго отдувается, снимает очки, размазывает умильные слезы. Его смех начинается, как сухое потрескивание велосипедного моторчика, затем переходит в тарахтенье мотоцикла и завершается рокотом трактора. Под напором этих звуков трудно устоять — даже самые мрачные собеседники тоже начинают гоготать; а те, кто до этого собачились, прикусывают язык и на их физиономиях появляются виноватые ухмылки. Но уж если Мезинов злится — прет как грузовик, скрежещет зубами и пуляет матом, словно стучит отбойным молотком. Сильный, горячий, взрывной характер, человек крайностей, он не терпит всякой половинчатости и не ждет, когда судьба его куда-то направит — сам ее направляет; вот только еще не умеет расправляться со временем — годы на его внешность накладывают след.
