Катажина Грохоля - Хьюстон, у нас проблема
Господи, как же жарко, зной просто невыносимый.
Воды у меня нет, значит, надо купить воду, сыр, хлеб, может, пива еще.
Я останавливаюсь около костела, тут есть место.
Войдя в магазин, я не верю своим глазам: очередь! Просто не верится. Кризис же – и кто-то хочет что-то покупать? В магазине полно радостной детворы – видимо, автобус с какой-то экскурсией припарковался где-то недалеко, вот обязательно им надо было остановиться именно здесь, дети орут, толкаются, хохочут – это история минимум на полчаса.
Я выхожу – лучше уж подожду на улице.
На Вольской трамваи, шум и звон, толпа людей заливает тротуары, машины отравляют воздух.
Грохот и шум, как на рынке в торговый день.
Пережду.
Я сажусь на бордюр вокруг костела.
Закурил бы, если бы сигареты были. Жаль, что не купил.
Тротуар весь заплеванный и покоцанный – вот неужели нельзя раз и навсегда сделать все как надо? Ведь это же шею можно поломать на таком тротуаре.
Я устал.
Урна набок, а бумажки от мороженого валяются на земле. Конечно, никому же не надо, чтобы в этой стране было чисто. И банки от пива еще, мусор всякий… суперместечко.
Я подтягиваю ногой обрывок бумаги, который лежит ближе всего. Реклама пиццы или каких-нибудь языковых курсов? А может, школы танцев?
О’кей. Если это реклама еды – один-ноль в мою пользу, если реклама какой-нибудь школы или адвокатской конторы, например «Волтар и Влотар» – я проиграл.
Поднимать мне ее противно – грязная слишком. Носком ботинка переворачиваю листок и читаю: «…мять».
Кого мять? Что мять? Если речь идет о массаже – я выиграл, если о картошке – проиграл.
Дальше читаем: «…бим».
Что за бим такой? Белый Бим Черное ухо? Если это «любим» – очко в мою пользу, если другое – я проиграл.
Что там дальше? «…жен…» Наверно, про чьих-то жен речь. Хотя откуда и какая связь с «мять»? Мять чьих-то жен? Впрочем, и такое бывает…
Следующее слово: «…рож…». О, вот только рож не хватало. Рожи. Рожи мятых жен. Очень странная реклама какая-то…
Уже с опаской обращаюсь к следующему слову, но вижу только самый его конец: «…ец». Ну, это слово понятное. Это как раз то, что происходит в моей жизни сейчас.
Дальше: «…рак». Ну вот и он. РАК. Большими буквами причем. У моей матери рак. О, может, это реклама онкологии: «Хочешь рак? Позвони нам!» А может, сокращение: «Реклама Агентства Криминала».
Итак, что у нас есть: «Мять бим жен рож ец РАК». Любим мять рожи жен с раком? И полный «ец» при этом.
Читаю дальше: на самом верху – «скорб…». Ну, я бы тоже испытывал скорбь, если бы мне пришлось мять рожи чьих-то жен с раком…
Итак, у меня два варианта: первый – это реклама еды, второй – реклама услуг. Если первое – я выиграл. Если второе – проиграл. Хотя как мятые рожи жен могут быть связаны с едой – я не знаю.
Надо поднять эту мятую рваную бумажку.
Надо же проверить – выиграл ли я.
Бумажка грязная до омерзения. Я пытаюсь поднять ее ногой, прикасаться к ней мне слишком противно – и тут, словно манна небесная, на меня сверху падают… пять злотых. Новенькая, кругленькая, блестящая монетка.
Я вскидываю голову и вижу старушку, которая взирает на меня с нескрываемым сочувствием.
Да ладно!
Она печально качает головой и показывает мне, что да, это для меня, что это не случайно упало.
Да ладно.
Я буквально в землю врастаю. А старушка поворачивается и уходит. Она меня приняла за нищего?!!
Это в моих-то суперкроссовках?!!
Я поднимаю монетку вместе со своей бумажкой. Расправляю. Читаю.
«С глубоким прискорбием сообщаем о кончине такого-то числа……с нами Евгениуш ПЕТРАК, любимый муж и отец, инженер-железнодорожник и ветеран рабочего и освободительного движения. Мы скорбим… Вечная память…»
Мять – это паМЯТЬ.
Бим – люБИМ.
Жен – двиЖЕНие.
Рож – железнодоРОЖник.
Ец – отЕЦ.
РАК – ПетРАК.
Скорб – приСКОРБием.
Ну и как это воспринимать?
Это не еда и не услуги. Проиграл я или выиграл?
Проиграл.
И что мне делать с этой монетой?
Я верчу монетку в руке. Хьюстон, у нас проблема!
Первый раз в жизни меня приняли за нищего. А ведь я не выгляжу нищим, это точно!
Пять злотых – полторы бутылки пива.
Но не буду же я покупать за чужие деньги пива.
Она бедному дала.
Нужно отдать тем, кому нужнее.
Я вхожу в костел.
Это тот самый костел, в котором я уже был.
Здесь не слышно трамваев и шума толпы.
Тишина.
Абсолютная, безупречная тишина.
И прохлада.
Зачем нам кондиционеры, если у нас есть костелы?
Я оглядываюсь. Рай, просто рай: прохладно, тихо и пусто. Тут можно спрятаться. Я могу здесь отдохнуть.
Я опускаю монетку в деревянную баночку перед святым Антонием и сажусь на лавку.
Отдохнуть.
Закрываю глаза.
Бегство как выход
– Ты вернулся?
Я поднимаю голову.
Передо мной знакомая доброжелательная улыбка.
– Добрый день, – говорю я. – Да нет, я так, случайно заглянул. Потому что прохладно, – объясняю я ксендзу, с которым разговаривал о собаке.
– Можно? – он смотрит на меня вопросительно. Дежавю.
Я двигаюсь, освобождая ему место. Он присаживается рядом со мной.
Я не знаю, что делать, просто смотрю прямо перед собой.
Христос висит на кресте.
Крест.
Знак всего приземленного, плоского, ползающего по земле, людского, обычного, будничного – и в то же время прямая, стройная, стремящаяся ввысь, в небо, линия…
Я все так же смотрю прямо перед собой.
– Но ты все-таки пришел?.. – спрашивает ксендз.
– Да потому что меня приняли за нищего и дали мне милостыню, пять злотых. И надо было их отдать настоящим бедным, – я говорю тихо, чтобы не нарушить тишину костела.
– Ничто никогда не происходит случайно, – отвечает ксендз и улыбается.
– Я не собирался приходить, я хотел продукты купить.
– Здесь? Тут ты можешь получить пищу духовную, но не телесную.
Я молчу.
И он тоже.
Хорошо вот так сидеть с кем-нибудь, кому ничего от тебя не надо.
Кому ты ничего не должен.
И кому ты ничего плохого не сделал.
Как, например, сделал матери. Или Марте. И так далее.
– Собака выздоровела?
Я смотрю на него и не понимаю, серьезно он говорит или шутит. Надо же – он помнит.
– Как мама?
– Безнадежно, – не выдерживаю я. – Ей отложили операцию, и как оно будет – никто не знает, и к тому же… – Я замолкаю, потому что – ну что я могу ему сказать?
– К тому же что? Если не хочешь, можешь не говорить…
– Она мне сегодня сказала, что я ее всю жизнь обвинял, а ведь это она меня всю жизнь обманывала!
Ему можно сказать – дальше него это точно не пойдет.
– В очень важном для тебя вопросе… – говорит он серьезно.
– Она мне не сказала, что мой отец умер! Я же ничего не знал! А теперь она говорит, что это ради моего же блага! И она мне не рассказала, что у нее рак, не рассказала, что она уже много лет в связи с мужчиной, она меня всегда, всегда обманывала!
– Так ты сегодня узнал, что твой отец умер?
– Да нет! – Ничего он не понимает… – Мне было двенадцать лет, и я был в лагере, а она мне сказала о смерти отца только тогда, когда я вернулся. Но ведь так же не делают!
– Сколько тебе лет, сын мой?
– Тридцать два.
– Так ведь прошло двадцать лет, – в его голосе нет упрека, только констатация факта.
– Ну и что с того? – я снова начинаю злиться.
– Ты сердишься. Это всегда защита.
– Защита? – я и правда злюсь, но в этот момент удивление даже сильнее злости. Какая еще защита? То есть мать из меня делает дурака – а я же еще и виноват, оказывается.
– Ты боишься, что можешь ее потерять, как потерял отца? Для ребенка это очень тяжелое испытание.
Я вдруг чувствую ком в горле. Сдавило так, что трудно дышать. Я хочу ему ответить – и не могу, слова не идут. Становится очень жарко, я не могу даже слюну проглотить. На меня вдруг наваливается чудовищная слабость, меня придавливает к скамейке, как будто на плечи мне взвалили мешок с цементом.
Что-то держит меня за горло – и мне обязательно нужно избавиться от этого «чего-то», иначе оно меня задушит.
Я задерживаю дыхание – вдруг пройдет. Нет, не проходит.
И вдруг я чувствую тепло на своем плече, легкое прикосновение – и меня начинает колотить дрожь.
А еще я слышу свой собственный плач.
У меня начинает капать с носа, я зажмуриваюсь изо всех сил, но тело продолжает дрожать, и я не могу с этим ничего поделать.
Эта его рука на моем плече… отец меня вот так же обнимал, когда мы с ним вместе шли по лесу. Миллион лет тому назад.
Плечи у меня трясутся, и я понимаю, что он не может не чувствовать этого, не может не видеть, что я сдерживаюсь из последних сил, но у меня ничего не получается.
Понятия не имею, сколько времени мы так сидим. В конце концов я глубоко и прерывисто вздыхаю.
