Патрик Зюскинд - Избранное
Через мгновение черный слон объявляет шах. Шах белому королю! Умиление зрителей перерастает в восторг. Потеря ферзя уже забыта. Как один болеют они за молодого претендента и его слона. Шах королю! Они бы тоже так сыграли! Именно так, а не иначе! Шах! Правда, трезвый анализ позиции сказал бы им, что для защиты у белых есть множество возможных ходов, но это никого больше не интересует. Они не хотят больше трезво анализировать, они хотят сейчас видеть только блестящие дела, гениальные атаки и мощные удары, которые разобьют противника. Игра, эта игра, имеет для них теперь только один смысл и интерес: увидеть, как выиграет молодой незнакомец и как окажется низвержен старый шахматный корифей.
Жан медлит и думает. Он знает, что никто не поставит на него больше ни одного су. Но не знает, почему. Он не понимает, почему другие — все ведь опытные шахматисты — не видят силы и стабильности его позиции. На его стороне явное преимущество в одного ферзя и три пешки. Как они могут думать, что он проиграет? Он не может проиграть! — Или все же? Может, он заблуждается? Может, его внимание ослабло? Может, другие видят больше, чем он? Он начинает сомневаться. Может быть, уже заготовлена ловушка, в которую он должен попасть следующим ходом? Где эта ловушка? Он должен ее избежать. Он должен выкрутиться. Он в любом случае не должен отдавать партию за здорово живешь…
И еще более осмотрительно, еще более нерешительно, еще более робко цепляясь за все известные правила, Жан взвешивает и рассчитывает и решает затем поставить коня между королем и слоном таким образом, что теперь в свою очередь черный слон оказывается под ударом белого ферзя.
Ответ черных следует незамедлительно. Они не прерывают остановленной было атаки, а подводят подкрепление: черный конь прикрывает оказавшегося в опасности слона. Публика ликует. И теперь удар идет за ударом: белые берут на подмогу одного из своих слонов, черные бросают вперед ладью, белые выводят второго коня, черные — вторую ладью. Обе стороны сосредотачивают свои силы вокруг поля, на котором стоит черный слон. Поле, на котором этот слон все равно бы больше ничего не сделал, стало центром битвы — почему, неизвестно. Черные так хотят. И каждый ход, которым черные нагнетают дальше обстановку и подводят новую фигуру, вызывает сейчас совершенно открытое и громкое ликование публики, и каждый ход, которым белые в силу обстоятельств вынуждены защищаться, сопровождается нескрываемым ропотом. И затем черные, опять вопреки всем правилам шахматного искусства, начинают убийственную череду размена. Игроку, уступающему в численном соотношении сил, — учит шахматная литература — такая безоговорочная резня едва ли может принести какое-нибудь преимущество. Однако черные все равно ее начинают и публика вскрикивает от радости. Такой бойни здесь еще не видели. Черные беспощадно косят все, что находится в зоне досягаемости их фигур, не обращая никакого внимания на собственные потери. Рядами падают пешки, падают под бурные овации зрителей кони, ладьи и слоны…
Через семь, восемь обоюдосторонних ходов доска опустевает. Итог битвы для черных оказывается ужасающим: у них остается всего лишь три фигуры, а именно, король, ладья и одна пешка. Белые же, наряду с королем и ладьей, уберегли от Великого побоища своего ферзя и четыре пешки. У любого сообразительного человека, наблюдавшего за игрой, теперь не могло быть больше никаких сомнений на тот счет, кто выиграет эту партию. И действительно… Сомнений нет. Ибо по-прежнему (это видно по лицам, пылающим от боевого задора и возбуждения) зрители и в виду растущей беды убеждены в том, что их избранник одержит победу! Они по-прежнему поставили бы на него какую угодно сумму и дали бы гневный отпор малейшему намеку на возможность его проигрыша.
На молодого человека катастрофальная ситуация, кажется, тоже не произвела никакого впечатления. Его ход. Он спокойно берет свою ладью и двигает ее на одно поле вправо. И снова наступает тишина. И на глаза взрослых людей в самом деле накатываются сейчас слезы от преклонения перед гением этого игрока. Это как в конце битвы при Ватерлоо, когда император посылает свою лейб-гвардию в давно проигранный бой: со своей последней фигурой черные опять переходят в наступление!
Дело в том, что белые разместили своего короля на первой линии на поле G1, и на второй линии перед ним стоят три пешки так, что белый король может оказаться в полностью зажатом и тем самым смертельном для себя положении, проведи черные, как они это явно задумали, следующим ходом свою ладью на первую линию.
Надо сказать, такая возможность поставить противнику мат, является самой известной и самой банальной, если не сказать, самой детской из всех возможностей в шахматах, поскольку ее успех основывается единственно на том, что противник не заметит очевидной опасности и не примет контрмер, наиболее эффективная из которых заключается во вскрытии пешечного ряда и предоставлении тем самым возможности королю ускользнуть через открывшуюся лазейку. Поставить опытному игроку или даже имеющему некоторую подготовку новичку мат таким простым фокусом — желание более чем легкомысленное. И все-таки завороженные зрители восхищаются ходом своего героя, как будто видят этот ход сегодня в первый раз. Они качают головами от безграничного изумления. Правда, они знают, что белые должны сейчас сделать капитальную ошибку, чтобы черные одержали победу. Но они верят в это. Они и вправду верят в то, что Жан, местный шахматный корифей, который их всех обыгрывал, который никогда не позволяет себе слабости, что Жан совершит эту ошибку начинающего шахматиста. И более того: они на это надеются. Они страстно этого хотят. Они в душе молятся, горячо молятся, чтобы Жан совершил эту ошибку…
И Жан думает. Озабоченно качаает головой из стороны в сторону, взвешивает в присущей ему манере каждую возможность, еще раз тянет с ответом — и затем его дрожащая, усыпанная старческими пятнами рука выходит вперед, берет пешку на G2 и переставляет ее на G3.
Часы церкви Сен-Сюльпис бьют восемь. Другие шахматисты парка Жардин дю Люксембург давно ушли на аперитив, будка выдачи напрокат игорных досок давно закрылась. Только посреди павильона вокруг двух игроков еще стоит группа зрителей. Большими коровьими глазами они смотрят на шахматную доску, где маленькая белая пешка закрепила поражение черного короля. И они все еще не хотят в это верить. Они отрывают свои коровьи взгляды от угнетающей картины поля боя и направляют их на полководца, который, бледный, надменный, прекрасный и неподвижный, сидит на своем складном стуле. Ты не проиграл, говорят их коровьи взгляды, ты сейчас сотворишь чудо. Ты с самого начала предвидел эту ситуацию, ты специально подстроил ее. Ты сейчас разгромишь противника — как, мы не знаем, мы ведь вообще ничего не знаем, мы ведь всего лишь простые шахматисты. Но ты, чудотворец, можешь это совершить, ты совершишь это. Не обмани наших надежд! Мы в тебя верим. Сотвори чудо, чудотворец, сотвори чудо и выиграй!
Молодой человек сидел и молчал. Затем он перекатил большим пальцем сигарету к кончикам указательного и среднего пальцев и сунул ее в рот. Зажег ее, сделал затяжку, выпустил дым поверх шахматной доски. Протянул руку сквозь дым, задержал ее на мгновение над черным королем и затем опрокинул его.
Это крайне вульгарный и грубый жест, когда опрокидывают короля в знак собственного поражения. Это создает такое впечатление, как будто задним числом разрушают всю игру. И раздается такой неприятный звук, когда опрокинутый король ударяется о доску. Каждому шахматисту он режет ножом по сердцу.
Пренебрежительно опрокинув щелчком пальца своего короля, молодой человек встал, не удостоил ни единым взглядом ни своего противника, ни публику, не попрощался и ушел.
Смущенные, сконфуженные стояли зрители на своих местах и растерянно смотрели на шахматную доску. Через некоторое время кто-то кашлянул, кто-то шаркнул ногой, кто-то достал сигарету. — Сколько там времени? Уже пятнадцать минут девятого? Боже, так поздно! Ну, пока! Давай, Жан! — и, пробормотав какие-то извинения, они быстро разошлись.
Местный корифей остался один. Он снова поставил «на ноги» перевернутого короля и начал собирать фигуры в коробку — сначала побитые, затем оставшиеся на доске. Делая это, он по свойственной ему привычке снова перебирал в мыслях отдельные ходы и позиции партии. Он не сделал ни одной ошибки, разумеется, нет. И все-таки ему казалось, что он играл так плохо, как никогда в своей жизни. По сути дела он еще в дебютной фазе должен был заматовать своего соперника. Тот, кто делал такой никудышний ход вроде того ферзевого гамбита, показывал себя дилетантом шахматной игры. Обычно с такими новичками Жан, в зависимости от настроения, разделывался или милостиво, или немилостиво, но во всяком случае по-быстрому и не сомневаясь в самом себе. Однако в этот раз его нюх на явную слабость противника его определенно оставил — или он, Жан, попросту проявил трусость? Неужели он так боялся устроить этому заносчивому шарлатану скорую расправу, как тот того заслуживал?
