Джек Керуак - Ангелы Опустошения
С середины Флориды мы катили на исходе дня по холмам с апельсиновыми рощами к отростковым Таллахассям и Мобайловым Алабамам поутру, никакого Нового Орлеана и в помине до самого полудня а уже довольно обессилели. Настолько неохватная страна понимаешь когда пересекаешь ее на автобусах, ужасные отрезки между равноужасными городами все они выглядят одинаково если смотришь из автобуса скорбей, из неизбежного автобуса на-котором-никогда-не-доедем что останавливается везде (шутка о гончей-«грейхаунде» тормозящей под каждым столбом) а хуже всего череда свеженьких воодушевленных водителей через каждые две или три сотни миль предупреждающих чтобы все расслабились и были счастливы.
Иногда в ночи я бывало смотрел на свою бедную спящую маму жестоко распятую в этой Американской ночи из-за того что нет денег, нет надежды на деньги, нет семьи, нет ничего, лишь я глупый сын состоящий из одних планов которые все сгущены из тьмы в конце концов. Господи как прав был Хемингуэй когда сказал что от жизни нет средства – и подумать только эти отрицающие все ханжи шебуршащие бумажками будут еще писать снисходительные некрологи о человеке который сказал правду, нет кто перевел дыхание от боли чтоб рассказать такую историю!… Нет средства но в уме своем я воздеваю кулак к Горним Небесам все равно обещая отхлестать кнутом первую же сволочь которая попробует смеяться над человеческой безнадегой – Я знаю что смешно молиться моему отцу этому шмату навоза в могиле но все же я все равно ему молюсь, а что мне еще делать? презрительно фыркать? шелестеть бумажками по столу и рыгать от рациональности? Ах спасибо Господи за всех Рационалистов что достались червям и паразитам. Спасибо Господи за всех разжигающих ненависть политических фельетонистов у которых нет ни лева ни права о которых можно вопить в Могиле Космоса. Я говорю что все мы возродимся с единственным, что мы не будем больше собой а будем просто Спутниками Единственного, и именно поэтому еду дальше, и мама моя тоже. У нее с собой в автобусе четки, не отказывайте ей в этом, это ее способ утвердить факт. Если между людьми не может быть любви пускай любовь будет хотя бы между человеком и Богом. Человеческое мужество – опиат но опиаты тоже человечески. Если Бог опиат то я тоже. Следовательно жрите меня. Жрите ночь, долгого опустошенного американца между Сэнфордом и Бздэнфордом и Бацфордом и Шмацфордом, ешьте гематоды паразитически свисающие с безотрадных южных дерев, ешьте кровь на земле, мертвых индейцев, мертвых пионеров, мертвые «форды» и «понтиаки», мертвые Миссисипи, мертвые руки отчаявшейся безнадежности омывающей под низом – Кто люди, если могут оскорблять людей? Кто люди что носят штаны и платья и глумятся? О чем я говорю? Я говорю о человеческой беспомощности и невероятном одиночестве во тьме рожденья и смерти и спрашиваю «Над чем тут смеяться?» «Как можно умничать в мясорубке?» «Кто насмехается над страданием?» Вон моя мать кусок плоти, который не просил рождаться, спит беспокойно, видит сны о надежде, рядом с сыном который тоже не просил рождаться, который думает отчаянно, молится безнадежно, в подскакивающем земном механизме едущем из никуда в никуда, все время в ночи, хуже всего именно поэтому все время в полуденном сверкании зверских дорог Побережья Залива – Где тот камень что поддержит нас? Зачем мы здесь? Какой сумасшедший колледж захочет устраивать семинар где люди говорят о безнадежности, вечно?
А затем Ма просыпается посреди ночи и стонет, сердце мое разрывается – Автобус переваливается по задворкам Говнотауна забрать одну-единственную посылку на предутренней станции. Стоны повсюду, вплоть до задних сидений где черные страдальцы страдают не меньше оттого что кожа у них черная. Да уж, в самом деле «ездоки свободы»,[194] лишь потому что кожа у тебя «белая» и скачешь ты на переднем сиденье автобуса страдаешь ты не меньше —
А надежды нет просто нигде потому что мы все разъединены и пристыжены: если Джо говорит что жизнь грустна Джим скажет что Джо глупый потому что не имеет значения. Если Джо говорит что нам нужна помощь Джим скажет что Джо хлюздопёр. Или если Джо скажет что Джим мерзавец Джим разревется в ночи. Или чего-нибудь еще. Просто ужас. Тут можно одно – быть как моя мама: терпеливым, верящим, осторожным, тусклым, защищать самого себя, радоваться маленьким добрякам, с подозрением принимать большие, опасаться греков несущих Рыбу, делать все по-своему, никому не причинять боли, следить за своим носом и заключить свою сделку с Богом. Ибо Господь наш Ангел-Хранитель и сие факт доказанный лишь тогда когда доказательств больше не существует.
Вечность, и Здесь-и-Теперь, суть одно и то же.
Отправьте это сообщение обратно Мао, или Шлезингеру[195] в Гарвард, или еще и Герберту Гуверу.[196]
67
Как я уже сказал, автобус прибывает в Новый Орлеан в полдень, и мы вынуждены сойти со всем нашим перепутанным скарбом и ждать четыре часа экспресса на Эль-Пасо поэтому я и Ма решаем поисследовать Новый Орлеан и размять ноги. В уме у себя я воображал большой достославный обед в ресторане Латинского Квартала с морскими ушками среди решетчатых балкончиков и пальм но едва находим такой ресторанчик возле Бурбон-стрит цены в меню оказываются такими высокими что мы вынуждены робко удалиться а веселые бизнесмены и советники и сборщики налогов продолжают тем временем обедать. В три часа они вернутся к себе в конторы за столы шелестя пятирижды размноженными луковошелухичными новостями касательно негативных формальностей и пропихивая их сквозь дальнейшие бумажные машины размножающие их еще в десять раз чтоб потом разослать их и сделать с каждой еще по три копии и закончиться в корзинах для бумаг когда приспеет время получать жалованье. За всю крепкую еду и питье что им дают они возвращают бумажки в трех экземплярах, с подписью, хоть я и не могу понять как это делается когда вижу покрытые потом руки копающие канавы на улицах под колошматящим солнцем Залива —
Единственно прикола ради мы с Ма решаем зайти в новоорлеанский салун где есть устричный бар. И там ей-богу наступает лучшее время в ее жизни когда она пьет вино, ест устрицы на половинке ракушки с piquante[197] и кричит сумасшедшие разговоры со старым итальянцем-устричником.
– Вы женаты, а? – (Она всегда спрашивает у стариков женаты ли они, поразительно насколько женщины подыскивают себе мужей вплоть до самого конца.)
Нет, он не женат, а не хотелось бы ей теперь немного гребешков, может отваренных на пару? и они обменялись именами и адресами но потом никогда не писали. Между тем Ма вся в возбуждении оттого что она наконец в знаменитом Новом Орлеане и когда мы гуляем она покупает крохотных куколок и конфет с пралине вся возбужденная в лавках и запаковывает их нам в багаж чтоб отправить назад почтой в подарок моей сестре во Флориду. Упорная надежда. Как и отец мой она просто не даст ничему себя обескуражить. Я робко плетусь рядышком. Ведь она это делала 62 года: когда ей было 14 вот она, на заре, идет на обувную фабрику работать до шести вечера, и так до вечера субботы, 72-часовая рабочая неделя, вся ликует в предвкушении этого жалкого субботнего вечера и воскресенья когда будет воздушная кукуруза и качели и песни. Разве можно побить таких людей? Когда феодальные бароны отхватывали свою десятину, робели они перед ликованием своих крестьян? (и без того окруженные всеми этими тупыми рыцарями кои так и жаждали чтоб им всадили изощренные садисты из другого бурга).
И вот мы возвращаемся на автобус до Эль-Пасо но лишь после часа стояния в очереди в синеватых автобусных выхлопах, нагруженные подарками и багажом, разговаривая со всеми, и вот с ревом отъезжаем вверх вдоль реки а затем по равнинам Луизианы, снова сидим спереди, уже повеселевшими и отдохнувшими а еще потому что я купил маленькую пинту кира чтоб по глоточку скоротать дорогу.
– Мне все равно что другие скажут, – говорит Ма наливая стопку в свой дамский складной стаканчик, – немного выпить никогда никому не вредило! – и я соглашаюсь пригибаясь за спинкой сиденья водителя чтоб тот не засек в зеркальце и закладывая за воротник. Несемся мы к Лафайетту. Когда к своему изумлению мы слышим как местные говорят по-французски точь-в-точь как мы в Квебеке, кейджуны всего лишь акадийцы но времени нет, автобус уже уезжает в Техас.
68
В красноватых сумерках мы катимся через техасские равнины беседуя и попивая но вскоре пинта истощается и бедная Ма засыпает снова, всего лишь безнадежная малышка в мире, а ехать еще ого-го сколько а когда мы туда доберемся то что? Корриган, и Крокетт, и Палестина, скучные остановки, вздохи, бесконечность всего, лишь полпути через континент, еще одна ночь бессонницы впереди и еще одна за ней, а потом еще одна – Ох ты ж —
