Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
— Почему? — Ницца внимательно слушала всё, что говорил генерал, чувствуя, что слова эти его не похожи на очередную гнусную провокацию. И что, общаясь сейчас с ней, он нарушает некие негласные правила.
— Потому что меня не будет, Наталья. Дальше с тобой только Бог останется, закон советский и злодейка-судьба. Тебе двадцать шесть лет. Решай, чего ты сама для себя хочешь. — Он встал. — До отлёта у тебя будут сутки, проститься со своими. Всё. Летишь или остаёшься?
— Лечу. — Ницца тоже встала и посмотрела ему в глаза, отчётливо понимая, что в эту минуту происходит нечто очень-очень важное. То, что в корне изменит её жизнь. И жизнь её близких. Здесь — родители и друзья. Там — свобода и Сева. Её Сева. А ребёнок… тот, которого она не видела все эти годы… Ребенок пускай остаётся в той жизни, в которую его забрали её приёмные родители. И пусть ему будет хорошо с ними. А ей — без него.
Утром, на девятый день после разговора в Седьмой, Наталья Ивановна Иконникова держала в руках билет по маршруту Москва — Вена в один конец. Плюс паспорт с одноразовой австрийской визой. И имела меньше суток до самолёта. Ей выдали затхлую одежду, и она понеслась в Кривоарбатский, рассчитывая застать Таисию Леонтьевну, узнать, что происходит, кто где в эту августовскую среду? Дверь открыли соседи. Всплеснули руками. После первого шока кто-то бросился обниматься, кто-то шарахнулся в глубину коридора. Но бабушки не было.
— Так в Жиже ж она в вашей, к Гвидоше укатила, с неделю как уже, — сообщила сердобольная соседка по коммуналке и дала денег на электричку.
Ницца напрягла память и, вспомнив Киркин номер, набрала подругу. Телефон молчал. Это и понятно — Раиса Валерьевна Богомаз отбывала срок в колонии общего режима, а Кирка в это время была, как правило, на Серпуховке, у Шварца. Ницца, разумеется, была не в курсе, да и просто быть не могла, но на всякий случай набрала городской телефон Юлика — вдруг в Москве. Он и был, как всегда по средам. Только трубку не взял — на самый разгар любви звонок Ниццын пришёлся, на тот момент, который они так любили, чтобы — вместе, одновременно, доведя себя до той сладкой точки, когда проваливалась под ними земля, вместе с кроватью, подушками и всем остальным, что мешало им наслаждаться друг другом раз в неделю, по долгожданным средам, ему и Кире Богомаз.
К половине пятого она уже была в Жиже. До самолёта оставался вечер и ночь. А ещё нужно было вернуться в Москву и собраться. В доме обнаружила лишь Таисию Леонтьевну и Парашу. Бабушка взялась за сердце, а Параша молча присела на стул и замерла с приоткрытым ртом. Потом стояли, не разжимаясь, рыдали. Отрыдавшись, принялись вдвоём оживлять полумертвую Прасковью. Только потом Ницца спросила:
— А где мои-то, бабуль?
— В Пицунде они, — ответила Таисия Леонтьевна, — третьего дня укатили. Взяли Ванечку и укатили. На машине. Все вместе.
Такого варианта она не ждала. Уезжать навсегда? На весь, возможно, остаток жизни, не повидав отца и Приску? И… и… Впрочем, это не обязательно. Это не её ребёнок. Это теперь их ребёнок.
— А Триш?
— У себя была с утра, — ответила бабушка. — Не знаю, есть у неё урок сегодня или нет. Сходишь?
Ницца кивнула и пошла к дверям:
— Я скоро, бабуль.
Шла и думала, как бабушке сказать про Вену. Про завтра. Про другую жизнь, на которую согласилась, даже не дав себе шанса взвесить всё. Триш была дома, недавно вернулась с детдомовских уроков. Варила вермишель к возвращению из города голодного Юлика. Увидев Ниццу, кинулась на шею, забыв про плитку. Тоже стояли, прижавшись, пока не завоняло горелым. Оторвалась с трудом, подвернула нагарь, залила водой подгоревшую мучнистую корку, утёрла рукой слёзы радости.
— Не плачь, — размазывая по лицу собственные слёзы, промычала Ницца, — теперь всё будет хорошо. Кроме того, что я больше никогда, наверное, не увижу папу. И Приску с Джоном.
— Я не плачу, — тоже промокнув салфеткой глаза, выдавила Триш, — это я просто смеюсь так, — она уставила глаза в Ниццу, и тут до неё докатилась последняя фраза племянницы. — Почему не увидишь? В каком смысле?
— Потому что улетаю. Завтра. Депортируют из страны, — коротко ответила Ницца. — Я согласилась. Это всё. Вот, приехала проститься. Утром самолёт, в Вену. Дальше — Америка или Израиль. Что получится.
— Дальше — Лондон, — моментально среагировала Триш, не успев разобраться, радоваться этому или огорчаться. — Нужно пробиваться в Англию. А жить будешь в нашей квартире. В твоей, я хочу сказать. На Карнеби-стрит. Как будет что-то проясняться, сразу дай знать. Мы прилетим с Приской. И ещё. Подожди минутку, — она сбегала на второй этаж и тут же вернулась обратно. Протянула ключи и деньги. — Вот, это от нашей квартиры, лондонской. Вдруг попадёшь раньше нас, будет где жить. Адрес сейчас напишу и телефон. И ещё фунты английские, на первое время. Всё, что есть в доме. Полторы тысячи. — Внезапно она обхватила руками горло. — Ой, а как же Гвидон с Приской? И маленький… Не увидишься, получается? Слушай, давай выпьем с тобой, срочно!
Через час приехал Шварц и обалдел. Кинулся мять и бодаться. Заорал:
— Свобо-о-ода!!! Ур-ра!!!
Триш освободила Ниццу из Юликовых объятий и в двух словах ввела в курс дела.
— Я уже уезжаю, — безрадостно добавила Ницца. — Рано утром самолёт.
— Я отвезу… — тоже враз упавшим голосом пробормотал Юлик. — И домой, и в аэропорт. Поехали, девочка. Чёрт бы их всех подрал, сволочей!
Таисию Леонтьевну тоже прихватили в город. Хотела до последнего побыть с внучкой. И до самого самолёта проводить. Сказала, больше в этой жизни не встретимся, моя любимая. Моя Ниццонька… И снова заплакала. А Прасковье ничего объяснять не стали, чтобы не запутать голову старой женщине. Просто Ницца прижалась к ней и бодро попрощалась, то ли до выходных, то ли вообще:
— Пока, Парашенька, не скучай тут! Бог даст, свидимся!
Утром, за три часа до рейса Шварц заехал за ними на Арбат. Кирка, вызвоненная поздно вечером Ниццей, уже была там, ночевала у Иконниковых. Ночь практически не ложились, говорили… говорили… говорили… Всё про всё. Про них с Юликом лишь не упомянула Кирка, не хватило духу.
Утром Таисия Леонтьевна неожиданно вспомнила:
— Тебе некий Роберт звонил. Кажется, Хоффман. Или Гофман, я хорошо не разобрала.
— Телефон оставил? — быстро спросила Ницца.
— Вот, — бабушка протянула бумажку, Ницца сунула её в карман. И сразу поехали.
Прощались, когда регистрация уже подходила к концу. Всё не получалось никак оторваться друг от друга и разойтись в стороны. Им — вернуться в эту, ей — исчезнуть в той. Безвозвратно.
В Вену прилетели с небольшим опозданием, но торопиться всё равно было некуда. Ни одной знакомой живой души, несмотря на кучу нарядного и улыбчивого народа вокруг. Первым делом поменяла Тришкины фунты на австрийские деньги. На этом развлечения закончились, после чего осталось всего два варианта, чтобы придумать себе новую жизнь: отправиться в Толстовский фонд искать ходы на Запад или же заявиться бездоказательной иудейкой в еврейский Сохнут в поисках путей на ближневосточный юг, к Мертвому морю. Всё. Думая об этом, она съела макдоналдскую котлету, зажевала её досуха обжаренными палочками из картошки и запила всё пурпурного колера шипучкой. И сообразила вдруг, что есть ещё третий вариант — позвонить в Лондон, Бобу Хоффману. Вдруг повезёт?
Так и поступила. И когда на том конце ответил мужской голос, сомнений не возникло — это был Боб.
— Ты откуда звонишь? — заорал он со своего туманного анклава, отдаваясь в ухе австрийским эхом. — Понял, отлично, сиди в аэропорту, я к тебе прилечу! Сегодня же буду в Вене. Никогда там не был. Часов в… Короче, не знаю. В общем, встречай лондонский рейс примерно между вечером и ночью. ОК?
Сразу после звонка Роберт понёсся в аэропорт и купил билет на ближайший венский рейс. Прилетел порядком раньше и как только вышел из таможенной зоны, сразу стал нервно озираться по сторонам, не веря, что сейчас увидит Ниццу. Но увидел. Она стояла, опершись о колонну, с небольшой дерматиновой сумкой через плечо, и старательно со всех сторон выравнивала языком края шарика фисташкового мороженого. Именно в этот момент Боб определённо понял, что на этой женщине он должен жениться, потому что так распорядилась сама фортуна, решив всё за него. Потому что он до сих пор не женат. Потому что ему безумно нравилась Ницца, с самого первого дня, когда Штерингас привёз его в Кривоарбатский и познакомил со своей девушкой. И потому ещё, в конце концов, что его друг Сева, живущий в Кембридже, в собственном доме, вот уже как третий год женат на Суламифь Шилклопер, дочери Кристиана Шилклопера, с которой у него имел место бурный и скоротечный роман, когда по приглашению нобелевского учёного он гостил в его доме в Брайтоне, в семидесятом. Немало бы удивился профессор Штерингас, когда бы знал, что дом этот, частично перестроенный и заметно обновлённый новым владельцем, был куплен им у сестёр Харпер, внучек сэра Мэттью, которые выставили его на продажу незадолго до того, как в лондонской клинике появилась на свет маленькая Нора Шварц, в начале шестьдесят восьмого. А уж совсем бы не поверил профессор, узнав, что, кроме наличия внучек-близнецов, сэр Мэттью являлся также дедушкой ещё одной внучки, русской по происхождению, родившейся в заключении, в сталинском лагере, урождённой Натальи Гражданкиной, а по факту жизни — Ниццей Иконниковой. Впрочем, и сам покойный старик Мэттью не поверил бы в это, если бы дожил.
