День между пятницей и воскресеньем - Лейк Ирина

В самолете ему вдруг стало плохо. Не успел он даже зайти в самолет, переступить этот металлический порожек, который должен был стать границей, навсегда отрезать его от старой жизни. Странно, но вся старая жизнь уместилась в рыжем потрепанном портфеле. Он думал об этом, пока стоял в долгой очереди в пластиковом рукаве, облепленном жизнерадостной рекламой. Он прижимал к себе рыжий портфель, сердце стучало радостно, как в юности, а легкие как будто раскрылись, развернулись. Он жадно дышал. Жадно и свободно. Ему так хотелось скорее зайти в самолет, но, как только он переступил через железный порожек, в глазах у него вдруг резко потемнело, а под левой рукой предательски закололо. Он заставил себя улыбнуться стюардессе, показал ей посадочный талон с номером кресла, не расслышал, что она ответила, и пошел по проходу, уже почти ничего не видя. Сердце теперь не стучало, а испуганно билось в ушах, воздуха отчаянно не хватало. Он ухватился за спинку кресла и остановился, мысли неслись в голове как бешеные. Почему-то он вспомнил могилу своей бабушки, жаркую выжженную землю, потом разговор с Тамарочкой, ледяной взгляд Виктора, в котором было столько ненависти… Он быстро отогнал от себя мысли, кто-то постучал его сзади по плечу и сказал по-английски, что его место еще дальше; «Вот тут, присаживайтесь, сэр». Он опустился на кресло, беспомощно оглядываясь по сторонам. Ему захотелось в туалет, умыться холодной водой. Он быстро встал, но опять сел. Туалеты наверняка были еще закрыты. Или нужно выпить таблетку? Да, у него где-то был валидол. Он лихорадочно стал шарить по карманам, не выпуская из рук портфель. Почему-то он держался за него как за спасательный круг — старый рыжий портфель с парой рубашек и носками. Таблетки никак не находились, хотя обычно вечно лезли в руку, если он искал в кармане ключи или платок. Что делать? Может, попросить что-нибудь сердечное у стюардессы? У них ведь есть аптечка. Нет! Его как будто ударило током и тут же прошиб пот. Ужасно заболела голова. Нет. Если он скажет, что ему плохо, его высадят, его непременно высадят — кому нужен на борту мертвый старикашка, никто не станет брать на себя риск. Его высадят, и он умрет прямо тут, в аэропорту, умрет только ради того, чтобы не видеть глаз этих своих детей и не слышать больше ни слова, ни единого звука от Тамарочки. Он должен был долететь. Во что бы то ни стало. Он натужно улыбнулся стюардессе и вцепился в портфель так, что побелели костяшки пальцев.

— Давайте я уберу вашу сумку на багажную полку, — вежливо предложила девушка в униформе.

— Нет-нет, — Он быстро покачал головой. — Он совершенно мне не мешает, и он мне нужен тут. Да, он мне нужен. У меня там… документы и… и очки. Очки. Я хотел почитать в полете. В моем возрасте без очков никак…

На его счастье, стюардесса не стала настаивать. Он попросил у нее стакан воды и, когда она ушла по длинному проходу, облегченно выдохнул. Он боялся, что она спросит, не плохо ли ему. Он, наверное, был жутко бледный, да и царапины от веток еще не затянулись. Надо было взять себя в руки, надо было долететь. «Ну, что тебе стоит, — уговаривал он себя. — Ты же все уже смог, все смог, все сделал правильно. Ты справился! Осталось всего ничего. Держись, старый дурак! Держись!» Он ждал взлета. Только бы взлететь. Если они взлетят, его уже не смогут высадить и вернуть Тамарочке — ни живого, ни парализованного, ни мертвого. Ради него самолет не развернут. Надо дышать. Или лучше не дышать? Задержать дыхание? Дышать в пакет? В голове всплывали советы каких-то докторов и друзей, то ли опустить голову, то ли поднять, растереть затылок или виски, расстегнуть ворот — да, это правильно, надо расстегнуть ворот. Он расстегнул две верхние пуговицы, вытащил из кармана переднего кресла инструкцию по безопасности и начал обмахиваться, с жадностью выпил воду, которую принесла стюардесса, и даже поднялся и пропустил пассажиров, которые сидели на соседних местах, полез в нагрудный карман и нашел наконец пластинку с таблетками, они, наверное, были старые и давно болтались в этом пиджаке, он стал выдавливать таблетку дрожащими пальцами, она раскрошилась, он неловко собирал кусочки и слизывал их с пальцев. Приятный холодок во рту немного его успокоил. Сейчас подействует, сейчас станет легче, твердил он себе. Он не мог смотреть в окно, не мог ответить на вопросы девушки рядом с ним, он только неловко улыбался и старался дышать. Он спасал себя. Никто этого не знал. Он спасал себя, живого или мертвого. Ему надо было себя спасти. Ему было ради кого. Моторы заревели, и он чуть не заплакал. Выдавил еще одну таблетку, она оказалась целой, он отправил ее под язык. Потом положил руку на кресло впереди себя, уронил на нее голову и стал считать. Чтобы отвлечься от мыслей, от темноты в глазах, от боли, которая как будто расползалась и сковывала все тело. Он старался. Только бы не перестать дышать…

Они взлетели. Турецкий капитан что-то говорил по громкой связи и, наверное, шутил, потому что пассажиры смеялись. Он прикрыл глаза и мысленно улыбнулся ему. «Давай же, не подведи меня, парень». Самолет разбежался и оторвался от земли неожиданно легко. Все. Вот и все. Все. Господи, сколько же всего оказалось в этом коротком слове. Огромном слове. Они поднимались все выше, разбивая облака, навстречу солнечным лучам и светлому небу. Они летели. Он дышал. Отказался от предложенных сладостей и обеда, попросил только сладкого крепкого чая. В глазах по-прежнему была пелена, он плохо видел, но дышать стало немного легче. В стаканчике плавал ломтик лимона, он сунул его в рот и почувствовал вкус. Прикусил онемевшие губы и почувствовал боль. Слева опять закололо, но он ухмыльнулся и сказал себе: «Прекрати». Теперь это было бы просто глупо — взять и умереть вот так в облаках, на полпути. Он опять улыбнулся. Он и в самом деле оказался на полпути. В рай. Во всех смыслах. На полпути к ней. И на полпути в тот самый, небесный рай. Раз уж они были в небе. И если отбросить коньки в облаках, тебя уж точно отправят в рай, решил он, спускать в ад клиентов, которые своими силами забрались так высоко в небеса, — слишком хлопотно, никто из архангелов не станет морочить себе этим голову. Таких уже только самотеком — в рай. Он тихонько засмеялся своей шутке, выпрямился в кресле, уложил на коленях портфель поудобнее и прикрыл глаза.

— Что за совет в Филях? — спросила Ниночка, которая вернулась из города и обнаружила все свое семейство собравшимся вокруг кухонного стола.

Ей вкратце рассказали о случившемся, и она присвистнула.

— Ну и дела, слушайте, даже с моими ровесниками ничего подобного не случалось! Прямо захотелось поскорее состариться, надо же, какие страсти кипят в жизни после семидесяти, погони, коварство, подвохи врагов на каждом шагу, а уж интриги, интриги… — Она с довольным видом улыбнулась.

— Ничего смешного, — сердито сказала ее мать. — Вот мы отпустили Николая Ивановича совершенно в никуда! У него нет номера их телефонов, старший сын там обещал отрезать ему голову, зачем, спрашивается, надо было туда вообще лететь? Ну зачем? Спрятали бы его тут.

— Так я и говорю, интриги и страсть, любовь и коварство!

— Прекрати, пожалуйста, Нина! Леонид Сергеевич, а где вы вообще собираетесь искать вашего друга, если что? Вы хоть знаете фамилию этих людей, адрес, паспортные данные?

— Да вот только фамилию и знаю, Верочка. Фамилию их Коля запомнил, кто-то из сыновей хвастался визами в паспорте, вот он и запомнил. У меня на бумажке написано. Сейчас пытаюсь их найти…

— А как вы его ищете? — спросила неугомонная Ниночка.

— Пока через знакомых, у меня есть друг в Алании, он там редактор одного журнала, и я хотел узнать через него…

— Вы что, серьезно? — Ниночка скорчила гримасу. — Вы еще объявление дайте в этот самый журнал. Что? Так и собирались сделать? Вот вы неандертальцы.

— Нина!

— Извините. Но правда. Вы как дети, сейчас же можно за пять минут найти кого угодно. Давайте мне сюда имя и фамилию. И город, если есть.

Она уткнулась в телефон, а минут через пять спросила: