Джон Гарднер - Осенний свет
Отец на диване без всякого интереса разглядывал центральный разворот в журнале, потом поднял голову и посмотрел на Теренса.
– Ты чего? – спросил он с улыбкой.
– Ничего, – ответил Теренс и покраснел.
6
– Это что же, ты и теперь не выйдешь? – громко спросил Джеймс.
Минуту она молчала, зябко обхватив себя за локти и сама выжидая, будто посторонняя, не смягчится ли она. Потом ответила:
– А ничего не изменилось.
– Ничего не ижменилось? – крикнул он. – Ну, Шалли, жнаешь, второй такой жлобной, упрямой, подлой, мштительной, бешшердечной штарой жмеи нет во вшем штате Вермонт!
– Возможно, что и так, и мне тут хвастать нечем, но тем не менее это ни на йоту не меняет положения вещей.
Она стояла, вздернув подбородок, обеими руками придерживая запахнутый халат, под ладонью еще зажав растрепанную книжицу, – одна против всего мира, да хоть бы и против самого господа бога с его ангелами, если понадобится.
Джеймс прямо кипел от бешенства. Она представляла себе, как он там скрючился за дверью, выкатив голубые глаза на исцарапанном, заплывшем синяками лице. Ну что ж, безумствуй, Люцифер! Кто его заставлял вчера напиваться до беспамятства и разбивать пикап, так что теперь от несчастной машины колесика не осталось и ему не на чем даже съездить в больницу к дочери?
– Шкажи шпашибо, что ведьм теперь больше не жжигают! – кричал Джеймс. – Ты не видела, как тут кровь текла? Малютка Джинни в больнице и еще будет ли жива, а для тебя ничего не ижменилось?
– Ящик с яблоками предназначался не для нее, и ты это знаешь, – резко ответила Салли. – Ты первый начал, Джеймс Пейдж, размахивать ружьем своим. Я сидела тут, никого не трогала, а ты...
– И ела яблоки! – крикнул он.
– Что? – не поняла старуха.
– Ты шидела тут, никого не трогала и ела яблоки! Прикидывалась, будто проводишь голодовку, как Махатма Ганди, а на шамом деле это был обман! Ты всю жизнь меня обманывала. Шидела и яблоками питалась!
Старуха поджала губы и сверкнула глазами.
– У нас сейчас спор не об этом! – ответила она быстро и резко, как хлыстом ударила. – Нечего тебе перескакивать с одного на другое, ты мне голову не заморочишь. А если ты решил собрать и вылить на меня всю грязь, хотя бы и шестидесятилетней давности, предупреждаю, что и я тоже могу кое-что тебе припомнить, так что на твоем месте я бы это все лучше бросила, и конец!
– Черт! – взвыл он и топнул ногой. – Ты доведешь до того, что мне шнова жахочется тебя жаштрелить к чертовой матери! Ишь втемяшилось тебе! Моя малютка Джинни в больнице, а ты...
– Видит бог, ящик с яблоками предназначался не для Джинни. Если бы он свалился на тебя, как было задумано...
Он не верил своим ушам. Голос его зазвенел:
– Ты хотела меня убить, Шалли! И убила бы, будь я проклят! Я штарый человек! Ты бы проломила мне голову, как яичную шкорлупу, и перебила бы мне хребет! А где бы ты тогда, черт вожьми, пошелилась?
– Не я первая начала, Джеймс, и я не понимаю, к чему все эти грубости и проклятия. Если твоя дочь в больнице, Джеймс Пейдж, то виноват в этом только ты сам, и ты же уложил в больницу Эда Томаса, и меня бы тоже уложил в больницу, если не в могилу, не сумей я за себя постоять. Можешь кричать и беситься хоть до посинения, чтобы я почувствовала себя виноватой, чтобы пришла тебя выручать – вон сколько ты крови пролил, и тарелок побил, и вообще всего, – но только положение какое было, такое и осталось, а если не такое, то только еще хуже стало. Я заперлась в этой комнате, потому что ты меня сюда загнал головней и хотел меня тогда же на месте прикончить, только я не стала дожидаться. Вот твоя политика, вот все, что ты в жизни знаешь. Вообразил, что весь мир – это стадо коров, которых ты можешь гнать, куда тебе заблагорассудится, только огрей палкой, или брось камень, или собаку науськай. Так вот, можешь мне поверить, с Салли Эббот у тебя этот номер не пройдет. На том тут и стою!
Салли кончила гораздо горячее и убежденнее, чем начала, распалясь собственным красноречием, и стала похожа на мать, старую Ребекку Пейдж, высокую и несгибаемую, с суровостью библейских судий во взоре, и на бабку, Лию Старк, родившую шестнадцать детей и почти всех похоронившую молодыми и прожившую сто три года, из них лет двадцать – в приюте для престарелых; голос ее прозвенел, как у ораторов прошлого века, и тишина, когда она кончила речь, была подобна внезапной немоте в судебном зале перед вынесением вердикта. Она ждала, что Джеймс ей ответит, сама слегка устрашенная своей горячностью. Но вместо ответа она услышала его удаляющиеся шаги.
– Джеймс! – произнесла она сурово, даже яростно, а самой ей хотелось, чтобы он остался.
– У меня работы много, – ответил он, шлепая по коридору. – Топку надо ражжечь. Жахочешь выйди, вожьмешь да и выйдешь. – Голос его звучал жалобно, она убедилась, что больно задела его своей речью. Она этого и хотела, но сердце у нее сжалось.
Ей слышно было, как он дошел до лестницы и стал медленно спускаться; в испуге она подумала было позвать его, но потом решила, что все-таки не стоит. Положила книжку на кровать и потерла руки под самым подбородком, супя брови, щурясь, думая о своей бабке. Нет причин, почему бы и ей не прожить столько же – по меньшей мере столько же, если, конечно, Джеймс ее не убьет. И хотя перед глазами у нее был образ ее племянницы, недвижно лежащей за порогом, а по полу из-под груды окровавленных яблок вытекает струя крови, будто из шланга (впрочем, это Салли не особенно испугало, раны на волосяной части головы всегда дают очень сильное кровотечение), все равно она понимала: необходимо быть твердой, стойко держаться своих принципов. Дни, месяцы, на старости годы пролетят быстро, пусть так, но все-таки оставшиеся двадцать лет стоят того, чтобы отвоевать себе на это время достойные условия существования. Довольно она позволяла себя обманывать.
Когда зазвонил телефон, Джеймс Пейдж на кухне жарил себе яичницу. Он вздрогнул – не от неожиданности, а потому что ожидал этого звонка, – выключил огонь под сковородкой и заторопился, как мог, в комнату. Снимая трубку, вытащил часы из кармана и заметил время. Без малого четыре. Плюнул через левое плечо.
– Алё? – крикнул он.
– Алло! – крикнул в ответ Льюис – они оба не очень-то доверяли проводам. – Это Льюис!
– Ужнал твой голош! – Джеймс хотел было спросить, какие новости, но побоялся.
– Как вы там, в порядке? – спросил Льюис.
– Хорошо. У наш вше в порядке. А как у ваш?
– Джинни поправится. Доктор говорит, у нее трещина черепной кости, но все будет в порядке.
– Это добрая вешть. – У него тряслись руки.
– Хотите навестить ее, я за вами заеду, – предложил Льюис. Не слишком настойчиво, но его можно было понять.
– Да-а, – протянул Джеймс. – Жначит, к ней пушкают пошетителей? – Он сознавал, что, как это ни странно, медлит с ответом. Не потому, что не хочет видеть дочь. С самой той минуты, как он вошел в дом со скотного двора и наткнулся на яблоки и кровь в верхнем коридоре, ему хотелось собственными глазами убедиться, что она жива, что она поправится, хотелось подержать ее за руку, как бывало, когда она в детстве болела, посидеть с ней, пока она не очнется, присутствовать при том, как она откроет глаза. Он время от времени звонил в Путнемскую больницу и получал справки – она пришла в себя вскоре после двух, – и он даже уже подумывал, не обратиться ли к кому-нибудь из соседей, может быть к Сэму Фросту, попросить, чтобы его отвезли в Беннингтон. Но ехать туда далеко, и навязываться с такой обременительной просьбой ему было трудно. Он отказался от этой мысли и тогда-то поднялся наверх, хотел поговорить с Салли, облегчить душу, – надо же быть таким дураком! Настоящая дьяволица, исчадие ада, сроду такая была! Страна может угодить в руки китайцев, а она будет сидеть, запершись у себя в спальне, и остаивать свои права!
Льюис сказал:
– Угу, доктор говорит, посетители ей не повредят. Только узнать она вас не узнает. Не совсем еще очухалась от удара.
– Не очухалашь?
– Что?
– Говорю, Джинни не очухалашь?
– А-а, ну да. – Льюис как будто бы задумался. Наконец сказал: – Я могу за вами заехать и привезти вас сюда, если хотите. Эд Томас, знаете, тоже тут, в больнице.
Джеймс еще ниже понурил голову и сложил руки на груди.
– А как Эд?
– Лучше. Рут уехала домой.
– Надо благодарить бога.
– Кого-то надо благодарить, что верно, то верно. – Это было сказано без иронии. Просто Льюис не верил в бога.
Помолчали. Потом Льюис сказал:
– Ну так как, отец, вы надумали? Ехать мне за вами?
– Да нет, пожалуй что, – ответил он и виновато нахмурился. – Джинни меня не ужнает, а Эду небошь видеть меня неохота, я так понимаю...
– Чего-чего?
Джеймс повторил.
– Ну, это вы, я думаю, напрасно, – проговорил Льюис. – Эд – человек не злопамятный. У него уже, между прочим, сняли кислородную палатку.
