Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы
— Настала пора, старичок!
Ему давали талон на новую машину, и старую, как договаривались, он продавал Яблокову.
Носились на машине, оформляя куплю-продажу, из конца в конец города — в ГАИ, в комиссионку, в сберкассу, в ЖЭК, снова в ГАИ, — Яблоков уже сам сидел за рулем, Аверкиева — на пассажирское место, упоительное это было чувство — перемахнуть через весь город, пронзить его собой, своим движением, на собственной машине…
Отмечать куплю-продажу, когда все было завершено, все документы оформлены, Яблоков решил в Домжуре. Нравилось ему это место. Позвонил тому своему знакомому журналисту, компания выходила как раз на столик — четверо, Аверкиев, само собой, ну, и Афоня — журналист провел, и снова удачно угодили за любимый стол Яблокова — на возвышении, в дальнем самом, затененном углу.
Одно Яблоков не учел, однако: летняя пора. Да и не мог учесть, все как-то попадал сюда в холодные времена, а летом, оказывается, тут было тяжело. Низкие потолки, зальчик небольшой, вентиляция скверная — духота, что в финской бане. Но в финской это специально, для того туда и идешь, а в ресторане не для этого… Сидели, обливались потом, не пилось ничего от этой духоты и не елось, и Аверкиев, сидевший рядом с Яблоковым, и, как-то так получилось, что очень близко к нему, сморщил вдруг брезгливо нос:
— Мужики, что такое, мужики, псиной как воняет!..
Афоня тоже пошевелил носом:
— А точно, мужики, крепко воняет!
Яблокова, едва Аверкиев сморщил свой нос, так и прошибло изнеможительным жаром.
Вот студенточка, удружила! Будешь теперь, чуть что, вздрагивать из-за нее, самого себя бояться…
— От меня тащит! — сказал он с усмешливой хрипотцой.
— Слушай, — проговорил Аверкиев с недоумением, — смех смехом, но ведь…. и в самом деле! Собаку, что ли, завел?
— А и впрямь, Яблоко, — сказал Афоня. — Будто действительно собачник какой…
Яблоков услышал, как у него заскрипели зубы. Ненависть охлестнула его, как накрыло волной на море, но он удержал ее в себе.
— Идите вы!.. — сказал он, распуская сжавшиеся вкрутую желваки на щеках. — Кошкой от меня еще не шибает, нет?
Больше об этом никаких разговоров не было. Но Яблоков заметил, что и Афоня, и Аверкиев, особенно близко сидевший к нему, будто случайно, будто так уж вот просто получилось, отъехали со своими стульями от него подальше…
Он гнал машину по вечерним, ярко мигающим красными, желтыми, зелеными светофорными огнями улицам, и было желание разогнать ее до предела, чтобы аж посвистывали шины, и не останавливаться перед светофорами, проскакивать на красный, на желтый, и попадет кто на пути — смять его, сбить, чтобы вверх тормашками!.. Все-таки, значит, от него был этот запах, от него… И Афоня, друг, тоже подальше со своим стульчиком, подальше!..
Дома Яблоков, только захлопнул дверь, стал раздеваться. Скинул тенниску, джинсы, трусы, носки — все — и встал перед зеркалом. Он давно на себя не смотрел так — и сейчас ужаснулся. Еще зимой, в феврале тогда, когда встретился с этой Сусанной из юности, не был таким. Тогда был просто по-страшному, густо заволосатевший, а сейчас стоял перед ним в зеркале, смотрел на него из амальгамной глуби абсолютно, как шерстью, заросший человек, и только выбритое лицо, ладони да ступни и были в этом человеке теми местами, где проглядывало живое голое тело.
6— Созрел? — спросила Сусанна. — Долго созревал. Не в твою пользу говорит. Другие побойчее.
— Ладно, что об этом… — пробормотал Яблоков. Он чувствовал себя униженным. Побитым псом, вот кем.
— То об этом, — сказала Сусанна. — В свое дерьмо бывает полезно носом ткнуться. Очень даже. И не убудет от этого. Столько сил ухлопываешь на вас… А я ведь женщина только. Слабая, не железная…
— Черт, не томи! — выругался Яблоков. — Скажи, не томи, допускаешь до вас, нет?
Сусанна щелкнула замком сумочки, достала сигареты, зажигалку, прикурила и выпустила дым к потолку. Они сидели в том же самом кафе-мороженом, опять на антресольном этаже, за тем же столиком — излюбленное ее какое-то место было, что ли.
— Я тебя должна предварительно ознакомить кое с какими положениями, — сказала она после всей этой паузы с прикуриванием. — Потом ты решишь, подходим ли мы тебе. А потом мы будем решать, подходишь ли ты нам.
Яблоков про себя снова выругался.
— Ну?! — сказал он вслух. — Слушаю.
— Беспрекословность! — сказала Сусанна и подняла над столом свободную от сигареты руку с торчащим указательным пальцем. — Сказано тебе сделать то-то — сделать. Сказано замолвить слово за того-то — замолвить. Сказано помочь тому-то — помочь. И так далее. Взамен, — она разогнула средний палец, и теперь у ее виска торчали два пальца, — взамен — то же для тебя. Твоя нужда — общая нужда. Твоя беда — общая беда. Радостью можешь не делиться. Радость — у каждого своя.
Яблоков помимо воли усмехнулся.
— Прямо целая философия.
— Философии еще нет. — Сусанна опустила руку с выставленными пальцами и снова затянулась. Затянулась и выдохнула. И еще затянулась и выдохнула. — Это лишь предстоит. Но нужна обязательно. Нужно ведь осмыслить, понять нужно, дать объяснение, что мы за явление такое. Как один говорит: осознать себя. Осознать и освятить. Толковый мужик, не то что некоторые. Крупный пост занимает.
— Новый ледниковый период, — сквозь стиснутые зубы, все так же усмехаясь, проговорил Яблоков.
— Что-что? — потянулась к нему через стол Сусанна. — Что ты сказал?
— Я сказал, — повысил голос Яблоков, — новый ледниковый период наступает. Есть вроде такая теория. И вот лучшие особи начали готовиться к нему.
Сусанна смотрела на него с изумлением.
— А у тебя, — показала она пальцем ему на лоб, — варит! Подожди, — тут же, не давая ему ничего ответить, быстро произнесла она, — подожди меня тут, посиди, я сейчас вернусь. Мне позвонить надо.
Яблоков, когда она спускалась по лестнице, ища на ходу в сумке монеты для телефона-автомата, развернувшись на стуле, смотрел на нее. Она была в туго обтягивавших ее джинсах, в глухой, под горло, непрозрачной блузке, — интересно, бреется она или перестала? Яблоков поймал себя на том, что при этой мысли в нем остро и горячо полыхнуло желание. Ему хотелось, чтобы она была небритой…
Сусанна вернулась.
— Сидим? — Она весело-довольно поморщила губы. — А чего мороженое не тронуто? — Взяла ложку из его вазочки, отковырнула от так же, как тогда, облитого красным клюквенным соком белого шарика кусок и протянула Яблокову: — Ну-ка…
Яблоков, наклонясь, снял губами мороженое с ложки и не дал Сусанне убрать руку, перехватил ее, расстегнул пуговицу на рукаве и скользнул в него своей рукой. Пальцы ощутили восхитительно шелковистое, мягкое, податливое…
— Что? — спросила Сусанна, улыбаясь и не отнимая руки. — Что тебе те положения, о которых я сказала? Принимаешь?
— Почему же нет? — сказал он, продолжая ласкать ее руку под рукавом. — Ничего в них ужасного, чтобы не принять.
— Сейчас сюда к нам подъедут, — сказала она, пошевелила рукой, чтобы он отпустил, и Яблоков отпустил. — Подъедет, точнее, — поправилась она, застегнула пуговицу на рукаве и стала доставать из пачки новую сигарету. — Он хочет потолковать с тобой прямо сейчас.
— А потом поедем ко мне, — поднося к ее сигарете зажигалку, утвердительно произнес он.
— Почему же нет? — раскурив сигарету, его словами ответила она. — Ничего ужасного в твоем предложении, чтобы не принять.
«Ну, тертая баба, ну, тертая!..» — как в прошлый раз, зимой, восхитился Яблоков.
Он сидел спиной к лестнице, и о том, что человек, которого они ждали, приехал, поднимается к ним, догадался по глазам Сусанны. Он повернулся, — это был толстый, животастый мужик лет пятидесяти, он уже поднялся и шел к ним между столиками.
— Здравствуй, здравствуй, — небрежно дал он Сусанне поцеловать себя в щеку. Сел на свободный стул между Сусанной и Яблоковым, взял со стола его руку, посмотрел на нее, отпустил и похлопал по ней своей — большой, пухлой, в черном густом волосе до самых ногтей: — Наш человек, вижу. Вас тут Саночка запугала, наверно? — У него были добродушные, мягкие, прямо лучащиеся этими добродушием и мягкостью маленькие глазки. — Ух, она умеет пугать, есть в ней такое… Но она молодец. Не она бы, так бы и несли мы каждый свой крест в одиночку. А в одиночку-то ведь тяжело. Тяжело ведь? — взглянул он на Яблокова в упор, и Яблоков увидел, что глаза у животастого вовсе не добродушные и мягкие, это от складок вокруг них казалось так; а на самом деле жесткие и твердые, решит кого перемолоть — перемелет, только косточки схрупают. — Одному нельзя, — не стал животастый дожидаться его ответа. — Стопчут. За борт выбросят. В банку со спиртом посадят. Сиди там… А мы не хуже других, нет. Тоже достойны. Может быть, даже лучше, а?!
