Сборник - Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве
– Тебе не холодно, толстая?
А я крикнула:
– На себя посмотри!
И он сказал мне еще:
– Тебе, толстая, сегодня будет!
Когда он зашел за угол, я затянула пояс потуже, и мне стало очень грустно, как старикам на лавочке без спинки. Я когда на улице задумываюсь над чем-то, начинаю слегка воротник на пальто покусывать. Он у меня поэтому зимой весь в маленьких сосульках. Я остановилась посмотреть на строителей и стала думать, а тут мимо одна бабка шла из нашего двора, прямо не шла, а ковыляла. Она как увидела меня, так говорит:
– Ты что встала на дороге?
Тогда я подумала, что уж она-то точно не воевала, а если бы мы с Зойкой пришли к ней, то она бы обязательно наврала.
У Людмилки на столе в банке стояли три гвоздики.
Мы как раз по зоологии проходили устройство комара, и вдруг дверь открылась, и вошел дед Аполлонский, как я – во всем зимнем, только с клюкой. Людмилка тут же говорит:
– Ребята, чей дедушка пришел?
А я говорю, чтобы она его не выгнала:
– Он ничей! Это ветеран! Мы нашли его с Зоей Галкиной, как вы сказали.
– Дети, встаньте! – крикнула Людмилка. – Здравствуйте, товарищ ветеран!
А я подумала: «Это еще что! Сейчас он ордена покажет!»
– Уважаемый… а… э… – сказала Людмилка.
– Борис Анастасьевич, – сказал дед Аполлонский.
– Да! Борис Анастасьевич! – продолжала Людмилка. – В нашей школе впервые организован поисковый отряд. Подойдите к доске. Пусть дети на вас посмотрят.
Дед Аполлонский стал снимать свое пальто с каракулем, а под пальто у него что-то звенело. Все стали вслушиваться, но мы-то с Зойкой знали, что звенят ордена.
Дед вышел к доске, весь блестящий от орденов, и стал смотреть по сторонам, отыскивая нас. Мы ему закивали.
– Мы ищем всех ветеранов микрорайона, – сказала Людмилка. – Вы первый, кого мы отыскали. Мы будем помогать найденным ветеранам, и вы, Борис Анастасьевич, будете первым, кому мы поможем. А сейчас расскажите ребятам, как вы воевали… Тихо, дети! Все смотрим на ветерана!
И мы все уставились на Аполлонского.
– Я воевал на войне… – начал он. – Я очень давно воевал на войне. Вот мои ордена… – но тут он стал кашлять.
Всем было видно сквозь его толстые очки, что у него глаза покраснели. Все наши стали шептаться, потому что дед долго кашлял. Он увидел, что мы шепчемся, что он нам уже неинтересен, он заволновался и попытался забить кашель словами. Людмилка крикнула нам:
– Тихо, дети! Сейчас же слушайте Бориса Анастасьевича!
Тогда мы замолчали все и стали слушать, как он кашляет. И Людмилка крикнула нам снова; она кричала, потому что из-за деда ничего не было слышно:
– Зоя Галкина! Выйди к доске и поприветствуй Бориса Анастасьевича! – достала из банки три бурые гвоздики. У нас так всегда было, чуть встречать кого или ругать на пионерском собрании, так Зойке говорили готовить речь. А ругали на пионерском собрании всегда меня. Зойка стояла у доски между дедом Аполлонским и таблицей комара.
– Дорогой Борис Анастасьевич! Поисковый отряд пятого «Б» класса от всей души благодарит вас за ваше участие в войне и дарит вам эти цветы, – говорила Зойка, и оранжевым вспыхивал ее галстук.
Дед волновался, кричал сквозь кашель про войну и протягивал руки к мокрым гвоздикам.
Мы с Зойкой пошли домой. Она завернула за детский сад, ей так ближе, а я пошла как обычно. А мне навстречу вышли Димка Зеленкин, Дроздик и Сережка Шадрин. Пацаны все ниже меня были на голову, но я их все равно боялась.
Димка Зеленкин говорит:
– Мы, длинная, тебя ждем. Домой идешь?
– Домой, – говорю.
– К бабке? – спрашивает Дроздик.
– Не твое дело, – отвечаю.
А Дроздик мне:
– Твоя бабка темная. Мы видели, как ты с ней в церковь ходишь.
– Не хожу, – говорю.
А Димка Зеленкин мне:
– Ладно врать, толстая, все знают, что ты крест на шее носишь.
– Не ношу, – говорю, – вы сами носите, а на меня говорите!
– Ты, толстая, завралась совсем. Мы на физкультуре в вашу раздевалку подглядывали, мы все видели, как ты в сторонку отходила и крест в носок прятала.
– Врете вы все, – говорю, – не было такого. И никакая я вам не толстая. У меня, между прочим, имя есть!
Я очень хотела пойти домой, но они не пускали. Особенно Зеленкин с Дроздиком, а Шадрин Сережка все больше молчал и отводил глаза в сторону. Просто я один раз видела их с матерью в церкви. Он стоял впереди меня, я смотрела на его затылок и тоненькую шейку, и я ему ничего не сказала, но он знал, что я его увидела, и знал, где мы находимся.
Они мне много еще чего сказали, только я не буду про это рассказывать.
Я пришла и сказала бабке:
– Ты темная…
А она посмотрела на меня удивленно и говорит:
– Иди ешь. Мать из Москвы звонила, а тебя не было. Будет вечером звонить.
У нас была картошка вареная с маслом и с состриженным луком.
Я спросила:
– Мы летом уедем?
– Уедем, – сказала бабушка.
Я спросила:
– Навсегда?
Но она мне не ответила.
Тогда я пошла к Зойке. Я услышала еще в подъезде, как они кричат с отцом. Зойка ему:
– Папа! Не бей меня!
Тогда я скорее позвонила в дверь, чтобы они перестали. Мне ее отец открыл. Он был весь белый лицом, до синевы, со скакалкой в руке. Я боялась, но все-таки спросила:
– Зоя выйдет?
Он крикнул куда-то в комнату:
– К тебе!
И ушел.
Зойка вышла ко мне вся в слезах, надела сапожки с мишками, и мы пошли. Она ревела всю дорогу, и я тоже ревела, а потом я ей говорю:
– Давай убежим в Москву. У меня там мама. Она артистка в театре. Она нас возьмет.
Но Зойка сказала:
– Где мы достанем билеты на поезд?
А у нас на улице Нарымская жили цыгане. И я решила, что можно взять Куклу и пойти с цыганами в Москву безо всяких билетов. А по дороге Кукла будет танцевать, а цыгане продавать помаду и гадать на картах, и хорошо бы еще взять с собой деда Аполлонского. Он может рассказывать про войну. А потом мы приедем с мамой и дедом Аполлонским и заберем бабушку… Зойка со мной согласилась, но на улице Нарымской мы не нашли ни одного цыгана, поэтому мы пошли сразу на вокзал. Кукла с нами не пошла…
На вокзале были люди с чемоданами и тележками, и старухи продавали одуванчики связками – по двадцать копеек, а нам с Зойкой не надо было, мы сами можем нарвать. А цыгане были в самом конце у поездов. Они сидели на асфальте и кричали, а цыганята бегали вокруг босиком, крутили в пальцах окурки и просили у всех по пять копеек. Денег у нас не было, и цыгане нас прогнали. И мы с Зойкой стояли вдвоем на платформе, а мимо нас мчались поезда в Москву.
Я вернулась вечером, уже стемнело. Меня бабушка не ругала.
Она поджарила мне обеденную картошку, а к чаю достала шоколадку, я так удивилась… И вдруг зазвонил телефон. Я сразу поняла, что это мама. Из Москвы всегда длинные звонки. Я крикнула в трубку:
– Мама! Ты заберешь нас к себе?
Но я так и не узнала, что она ответила: там было очень плохо слышно, а потом пошли гудки, и больше она не позвонила.
Мы с Зойкой пошли к деду помогать в первый раз. После улицы в его квартире пахло кислым. У него у окна стоял стол, полированный, с пятнами от горячего. У него на столе клеенки не было, а на газете банка с рыбьими головами и стакан с чаем на дне.
– Мы пришли помогать, как обещали, – сказала Зойка.
Мы тогда думали, что старикам очень нужна наша помощь, мы думали, что помогать – это значит читать газеты.
Дед был нам рад. Он держал в одной руке ложку в разводах творога, а в другой – развернутый сырок.
– Всем старым нужна помощь, – сказала я. – Особенно ветеранам.
Я бы такую глупость вообще-то не сказала, просто надо было что-то говорить, а я стеснялась. Это тебе не «Здрасте, дедушка!» на улице.
Дед с нами был строг. Он кормил нас рыбой и мокрым творогом с чаем и запрещал говорить за едой. Но я все-таки крикнула:
– Дедушка, а расскажите про войну!
А Зойка крикнула, что он мне не дедушка, а Борис Анастасьевич. А дед крикнул, что все разговоры после еды. Вообще-то я не знаю, почему мы ему кричали. Дед слышал неплохо.
Он сидел в кресле под одеялом. Под грубым таким, колючим одеялом.
Зойка мне шепнула: «Ладно, поели, а теперь давай помогать!» Я говорю:
«Давай!», и мы открыли портфели и зашелестели газетами. Потом Зойка стала кричать заголовки, а я стала смотреть на дедовские очки: он их снял и положил на стол. Я среди всех очков всегда узнаю стариковские: они всегда в толстой оправе, у них вверху стекла обязательно в чем-то липком, и дужка сломана, и на проволоке висит или на нитке какой-нибудь. Я смотрела сквозь стекла его очков, и буквы на газете вырастали…
Я сказала, сбив Зойкино чтение:
– А расскажите про ваши ордена.
А дед сказал:
– У меня шрам на лице…
Мы тогда с Зойкой подошли посмотреть, мы с трудом разглядели этот шрам.
Он потерялся в морщинах лица.
– Совсем незаметно, – сказали мы.
– Заметно! – ответил дед. – А раньше было еще заметнее. Это за войну. Я стоял на посту, чуть старше вас, и вдруг заснул. А к нам ночью полковник пожаловали. Увидели меня и кричат: «Встать!» Я вскочил, а в чем дело – не понимаю. Мне спать хочется. Они тогда саблю достали и ударили меня, но не сильно, не насмерть. «Это чтобы на посту не спал», – говорят.
