Жозе Сарамаго - Год смерти Рикардо Рейса
Славные настали дни. У Лидии — отпуск, почти все время она проводит с Рикардо Рейсом, домой к матери уходит только ночевать — из приличия, чтоб не давать соседкам пищу для пересудов, которые — соседки, а не пересуды — несмотря на полнейшую гармонию, установившуюся после приснопамятного медицинского вмешательства, не преминули бы пошушукаться о шашнях хозяина с прислугой, что, впрочем, совсем не диковина в нашем славном Лиссабоне, однако происходят втихомолку. Если же тот, у кого моральное чувство зудит нестерпимо, скажет, что и днем можно сделать то, что обычно делается ночью, всегда можно ответить — не было, мол, раньше времени для генеральной весенней уборки, по-пасхальному преображающей дом после долгой зимней спячки, и потому-то прислуга сеньора доктора приходит рано утречком, а уходит чуть не ночью, работает, не покладая рук, а также ведра, тряпки, скребка, швабры, чему есть свидетельства очевидцев, ныне подтверждаемые. Иногда закрываются окна, наступает тишина, порой внезапно становящаяся напряженной, но ведь и это вполне естественно — людям надо передохнуть между двумя усилиями, развязать косынку, оттянуть прилипшую к взмокшему телу одежду, вздохнуть от новой и сладостной усталости, именуемой истомой. Квартира переживает великую субботу, светлое Христово воскресенье — и все благодаря ревностным трудам этой смиренной работницы, у которой все в руках так и горит — по крайней мере, сверкает и блещет, и даже во времена доны Луизы и члена Кассационного Суда, когда суетился в доме целый полк прислуги живущей и приходящей, не считая кухарок, не бывало там такой кристальной чистоты, и во славе своей воссияли стены и мебель, благословенна Лидия в женах, а Марсенда, появись она здесь в качестве законной супруги, ничего подобного бы сделать не смогла — куда ей, сухорукой. Еще несколько дней назад пахло здесь сыростью, затхлостью, пылью, потягивало и залежавшимся мусором, а сегодня солнце гуляет по самым отдаленным углам, искрится в оконных стеклах и в хрустале да, пожалуй, из всей квартиры делает сплошную хрустальную вазу, расстилает на навощенных и натертых полах полотнища света, покрывает, врываясь в окна, подрагивающими звездами потолок, обращая его в небесный свод, не квартира, а райский сад, брильянт, заключенный внутрь брильянта, и — подумать только, что всеми этими превосходными степенями и возвышенными образами обязана она такой прозаической, чтобы не сказать — вульгарной вещи, как уборка. Но не этим же объяснить многократно усилившуюся обоюдную тягу Рикардо Рейса и Лидии, с таким наслаждением дающих и берущих — неизвестно что сделало эту пару такой жадной, такой щедрой: может быть, летний зной горячит их плоть, может быть, крохотный фермент, заведшийся в утробе женщины вследствие иного, не столь пылкого соития, стал причиной возродившейся страсти, забавно: мы еще никто в этом мире, а уже принимаем участие в управлении им.
Впрочем, как известно, хорошенького понемножку. Кончился отпуск у Лидии, все стало по-прежнему, как раньше, будет она приходить в свой выходной, раз в неделю, и теперь, даже когда солнце находит открытое окно, свет становится другим — он мутный какой-то, матовый, тусклый, и сквозь шелковое сито времени снова сеется неосязаемая пыль, размывающая черты и очертания. И когда 'Рикардо Рейс ночью откидывает одеяло, собираясь лечь в постель, он едва может различить подушку, на которой упокоит главу, а утром не может встать, покуда не удостоверится, пядь за пядью ощупав себя собственными руками, что кое-что от него еще осталось, словно дактилоскопический отпечаток, изуродованный широким и глубоким рубцом. В одну из таких ночей постучал в двери Фернандо Пес-соа: он не тогда появляется, когда нужно, а становится нужным, когда появляется, и: Совсем пропали, я уж думал, больше вас не увижу, так сказал Рикардо Рейс гостю, а тот ответил: Редко выхожу, мне теперь ничего не стоит заблудиться, как потерявшей память старушке, меня спасает только то, что еще узнаю памятник Камоэнсу и могу ориентироваться. Бог даст, не снесут, а то ведь у того, кто это решает, просто шило в одном месте, достаточно взглянуть, во что превратилась Авенида де Либердаде, сущий погром. Я больше там не бываю, потому ничего не могу сказать. Снесли или вот-вот снесут памятник Пиньейро Шагасу [62] и некоему Жозе Луису Монтейро, мне неведомому. Монтейро не знаю — тоже, но вот Пиньейро Шагасу — так и надо. Молчите, раз не знаете, за какие заслуги он увековечен. А вот мне, например, никогда не поставят памятник, если только совесть в них не проснется, я негож для изваяний. Совершенно с вами согласен, нет ничего печальней, чем стать памятником. Пусть их воздвигают полководцам и политикам, им это придется по вкусу, а мы с вами — люди слова, слова же не могут быть отлиты в бронзе или высечены из мрамора, слова есть слова, и этого вполне достаточно. Взгляните на Камоэнса — ну, и где же его слова? Потому из него и сделали придворного хлыща. Артачливого д'Артаньяна. Со шпагой на боку любая кукла будет хорошо смотреться. Не сердитесь, может быть, вы сумеете избегнуть проклятия, а если, подобно Риголетто, — не избегнете, то пусть вам греет душу надежда, что когда-нибудь снесут и ваш памятник, как снесли монумент Пиньейро Шагасу, поставят где-нибудь в тихом месте или вообще спрячут в запасник, так всегда и происходит, представьте, кое-кто до сих пор требует восстановления памятника Шиадо [63]. Ах, еще и Шиадо, он-то чем им не угодил? Тем, что вел себя непристойно и недостойно того изысканного места, где ему поставили памятник. Совсем наоборот — для него нет места лучше, невозможно представить себе Камоэнса без Шиадо, им хорошо вместе, тем более, что жили оба в одном и том же столетии, если что и нужно исправить, то лишь позу — монах должен стоять лицом к поэту, простирая к нему руку, но не прося, а даруя. Камоэнсу нечего брать у Шиадо. Я бы выразился иначе: поскольку Камоэнса нет, мы не можем его спросить об этом, а вы не можете себе представить, в чем он нуждался. Рикардо Рейс пошел на кухню подогреть кофе, вернулся в кабинет, сел напротив Фернандо Пессоа, сказал: Мне всякий раз делается неловко, что я вам не предложил. Налейте чашечку и поставьте передо мной, словно я пью с вами за компанию. Никак не сживусь с мыслью, что вы не существуете. Видите ли, прошло семь месяцев, срок достаточный, чтобы началась новая жизнь, о чем вы, как врач, осведомлены лучше моего. Следует понимать эти слова как тонкий намек? Откуда же у меня могут взяться тонкие намеки? Понятия не имею. Вы сегодня все принимаете чересчур близко к сердцу. Это, вероятно, оттого, что мы толковали про памятники, про то, как очевидно непрочны наши привязанности, вы ведь знаете, что случилось, к примеру, с Дискоболом? С каким дискоболом? Со статуей Дискобола, стоявшей на Проспекте. А-а, припоминаю, голый паренек, притворяющийся древним греком. Так вот его тоже убрали. Его-то за что? Обозвали женственным неполовозрелым эфебом, сочли, что в целях духовной гигиены полезно будет убрать с глаз долой столь неприкрытую наготу. Если этот юноша не поражал воображение необыкновенными размерами первичных половых признаков, если отвечал требованиям приличий и пропорций, то, право, не понимаю, что тут плохого. Что тут плохого, не знаю, но дело в том, что эти самые признаки, как вы изволили выразиться, хоть и не слишком откровенно выставлены напоказ, но все же более чем достаточны, чтобы дать наглядный урок анатомии. Но ведь власти говорили — «женственный, неполовозрелый», не так ли? Так. Следовательно, его грех — не в избытке, а скорей в недостаточности? Я всего лишь пересказываю вам в меру сил и способностей скандалы, происходящие в нашем городе. А вам не кажется, дорогой мой Рейс, что португальцы потихоньку сходят с ума? Что может на это вам, человеку местному, ответить тот, кто столько лет провел вдали от родины?
Рикардо Рейс допил кофе и теперь решает для себя, следует ли прочесть посвященные Марсенде стихи, эти вот: Это лето уже оплакиваю, но когда наконец решился и уже стал было приподниматься с дивана, Фернандо Пессоа с невеселой улыбкой попросил: Ну, развлеките же меня, расскажите еще какие-нибудь скандальные новости, и Рикардо Рейс, не мучаясь выбором, не мудрствуя лукаво, анонсировал в трех словах новость самую главную и самую скандальную: Я стану отцом. Фернандо Пессоа поглядел на него ошеломленно, потом расхохотался, не веря: Да вы шутите! — на что Рикардо Рейс был вынужден ответить не без чопорности: Вовсе нет, и не понимаю, что уж вас так удивляет — если мужчина на протяжении известного времени делит ложе с женщиной, весьма велика вероятность произвести на свет ребенка, что и случилось в данном конкретном случае. А кто же будущая мать, ваша Лидия или ваша Марсенда, которая же из двух или уж и третья появилась? — от вас теперь всего можно ждать. Третьей не появилось, и на Марсенде я не женился. Ara, это следует понимать так, что обрюхатить Марсенду вы могли лишь после женитьбы на ней. Нетрудно заключить, что дело обстоит именно так, вы же знаете, что такое барышня из хорошей семьи. С прислугой сложностей меньше, не правда ли? Меньше, но тоже бывают. Хорошо сказано, достаточно вспомнить, что говорил по этому поводу Алваро де Кампос, который много раз попадал в смешное положение с гостиничными горничными. Я не в этом смысле. А в каком? Гостиничная горничная — тоже женщина. Это настоящее откровение, стоило умереть, чтобы услышать его. Вы же не знаете Лидию. О матери вашего ребенка, милейший Рейс, я всегда буду отзываться с большим уважением, у меня в душе — настоящие залежи почтения, целая сокровищница, а поскольку мне отцом быть не довелось, то не пришлось и растратить эти трансцендентные чувства на пошлую обыденность. Не надо иронизировать. Если бы внезапно всколыхнувшееся в вас отцовское чувство не воздействовало на ваш слух столь пагубно, вы бы поняли, что в моих словах нет никакой иронии. Нет, есть, хоть, может быть, она, как маска, скрывает что-то другое. Ирония — это и есть маска. И. что же сейчас прячется под нею? Ну, может быть, горечь. Только не говорите, что вам горько оттого, что у вас не было детей. Как знать. Вы сомневаетесь? Не следует забывать, что я — самый сомневающийся человек на свете, юморист написал бы — «на том и этом свете», а сейчас не осмеливаюсь даже притвориться, что чувствую. А почувствовать, что притворяетесь, — можете? Когда я умер, мне пришлось бросить это занятие, там, где я пребываю, действуют кое-какие запреты. Фернандо Пессоа пригладил усы, спросил: Вы по-прежнему подумываете о возвращении? Порою мне кажется, что я уже там, а порою — что никогда там не был. А в итоге болтаетесь посреди Атлантики — ни туда, ни сюда. Подобно всем португальцам. Как бы то ни было, вы обретаете прекрасную возможность начать новую жизнь с женой и ребенком. Я не собираюсь жениться на Лидии и даже не решил пока, буду ли усыновлять этого ребенка. Дорогой мой Рейс, по моему непросвещенному мнению, это — подло. Очень может быть, Алваро де Кампос, сколько мне помнится, тоже брал взаймы, но долгов не возвращал. Алваро де Кампос был, чтобы нам не вводить новых терминов, подлец в самом полном смысле слова. Вы с ним никогда не могли достичь взаимопонимания. Равно как и с вами. Никто ни с кем ничего не достигает. Это неизбежно — мы все такие разные. Но вот чего я решительно не понимаю, это вашего морализаторства и консерватизма. Покойник — ультраконсерватор по определению, для него непереносимы нарушения порядка. Однако я слышал, как вы в свое время поносили существующий порядок. Тогда по-носил, теперь — превоз-но-шу. И потому, будь вы живы и окажись на моем месте — нежеланный ребенок, неравный брак, — испытывали бы те же сомнения, что и я. В точности те же. Подлец. Вот именно, дорогой мой Рейс, вот именно — подлец. А я тем не менее не сбегу. Вероятно, потому, что Лидия идет вам навстречу. Совершенно верно, она успела сказать, что я не обязан усыновлять ребенка. Чем, по-вашему, объяснить, что женщины поступают столь благородно? Не все и не столь. Согласен, но все же только женщинам дано быть такими. Вас послушать — подумаешь, что у вас огромный опыт в делах такого рода. Это опыт человека, наблюдавшего их со стороны. Если вы по-прежнему считаете, будто этого достаточно, то страшно ошибаетесь — нужно с ними спать, делать им детей, даже если детям этим не суждено родиться, нужно видеть их в горе и в радости, в веселье и в печали, когда они смеются и когда плачут, молчат и говорят, нужно наблюдать их в такие моменты, когда они не знают, что за ними наблюдают. И что же видят опытные мужчины? Загадку, головоломку, лабиринт, шараду. Шарады — моя слабость. Женщины слабости не прощают. Дорогой мой Рейс, вы не слишком любезны. Прошу прощения, нервы у меня гудят, как телеграфные провода под ветром. Прощаю. Я остался без работы, искать ее не желаю, жизнь моя протекает в этой квартире, в ресторане и на скамейке в скверике — словно бы мне уже нечего делать, кроме как поджидать смерть. Оставьте ребенка. Это не зависит от меня, я здесь ничего не решаю и чувствую, что ребенок этот мне не принадлежит. Вы полагаете — он не от вас? Да нет, от меня, и дело не в этом — дело в том, что на самом деле существует только мать, отец же — это случайность. Случайность необходимая. Разумеется, но она делается излишней, как только надобность минет, излишней до такой степени, что он мог бы умереть немедленно вслед за исполнением своей функции, уподобясь трутню или богомолу. Женщины страшат вас не меньше, чем когда-то страшили меня. Может, и больше. Вестей от Марсенды так и не было? Нет, не пишет ни слова, зато я несколько дней назад написал о ней стихи. Сомневаюсь, что о ней. И правильно делаете, от Марсенды в них — лишь упоминание ее имени, хотите — прочту? Не хочу. Почему? Потому что я как свои пять пальцев знаю ваши стихи — и уже написанные, и те, которые вы когда-нибудь напишете, нового в них будет только имя Марсенда, да и то — побудет да перестанет. Теперь уж и я могу сказать, что вы не слишком любезны. А поскольку я не могу сослаться на то, что, мол, нервы не в порядке, извольте — прочтите первую строчку. Это лето уже оплакиваю и во вспять опрокинутой памяти. А вторая, должно быть, такая: По цветам, что утрачу вновь, слезы горькие лью? Совершенно верно. Вот видите — мы все знаем друг о друге или я все — о вас. Неужели нет ничего, что принадлежало бы только мне? По всей видимости, нет. После того, как Фернандо Пессоа ушел, Рикардо Рейс выпил остававшийся в чашке кофе — совсем остывший, но вкусный.
