Флора Шрайбер - Сивилла
Днем она видела его лишь мимоходом, поглощенная другими заботами, но не отстраненная. По вечерам и в уикэнды они вместе ходили на концерты, в театры, посещали художественные галереи, устраивали долгие прогулки в Центральном парке, а иногда встречались в квартире на Морнингсайд-драйв. С тех пор как ушла Тедди, близкие отношения поддерживались только с двумя людьми — Лорой Хочкинс, подругой по Уиттер-холлу, и Флорой Ритой Шрайбер, подругой и профессиональным литератором, с которой Сивилла познакомилась через доктора Уилбур в 1962 году. Но в то время как Лора и Флора знали о множественном расщеплении личности Сивиллы, а Флора даже была знакома с другими «я», Рамон ничего не знал об этом состоянии Сивиллы. Таким образом, постоянно встречаясь с ним, Сивилла утверждалась в своей способности оставаться собой.
И действительно, как-то в среду вечером, готовя ужин для Рамона, Сивилла вдруг осознала, что она уже не та прежняя неполноценная личность, не способная любить и вступать в тесные взаимоотношения. Незадолго до знакомства с Рамоном она призналась Флоре, которую доктор Уилбур посвятила в историю ведущегося анализа: «Я не способна что-то чувствовать. Как можно что-то чувствовать, когда в тебе такая смесь эмоций? Я слишком поглощена ощущениями своего осложненного существования, чтобы иметь еще какие-то чувства».
Но теперь Сивилла уже не была той пустой оболочкой неопределенного «я», как в те времена, когда Стен (который предложил ей брак без секса и которому было удобно с ней просто потому, что она ничего не требовала) сначала ухаживал за ней, а потом отверг ее.
С Рамоном все было иначе. Сивиллой завладели яркие, глубокие чувства. Была ли это любовь? Чувство это оказалось для нее новым, таким же новым, как ощущение устой чивости, заменившей какое-то зыбкое парение в прошлом.
Поправилась ли она? Обрела ли она здоровье, снявшее с нее тяжкий груз и приведшее ее к тем самым метафорическим вратам, через которые она вновь вступала в этот мир?
И что лежало за этими вратами? Сивилла этого не знала. Она улавливала то, что наверняка принадлежало миру здоровых людей, но сознавала, что сама еще не включена в этот мир. В то же время, несмотря на отсутствие доктора Уилбур и на совершенно новые переживания, которые она испытывала из-за Рамона, в течение этих восьми недель она ни разу не диссоциировалась. Однако некоторые из ее альтернативных «я» продолжали существовать.
Вики сказала ей: «Рамон приятный человек, но слишком форсирует события». Пегги сказала: «Он родом из Колумбии. Как здорово! Я хотела бы съездить туда». Вики и Пегги были теперь очень близки с ней. Однако некоторые из других «я» никогда не были близки с ней, и они боролись против интеграции. Личность Сивиллы оставалась расщепленной, хотя она и скрывала этот факт от Рамона.
Продолжая готовить ужин, Сивилла призналась себе в том, что ее депрессия и суицидальные стремления не исчезли окончательно в связи с романтической эйфорией. Даже в течение этих восьми недель возникали приступы отчаяния, нежелание жить. Стремление к смерти.
Она прошла в спальню и начала переодеваться, поглядывая в зеркало. До встречи с Рамоном зеркала для нее не существовали. Решившись наконец взглянуть в зеркало, она не была разочарована увиденным. Вглядываясь в свое отражение, Сивилла поняла также, что правда о ней, которую она старалась скрыть от Рамона, была величиной переменной. Сейчас, в возрасте сорока одного года, она ждала его с нетерпением девочки-подростка. Впервые в жизни она испытывала любовь.
Ее размышления прервал звонок. В дверях стоял Рамон, держа в руках букет красных роз.
— Cara [12], — сказал он, целуя ее, — я скучал по тебе.
Прошло ровно два часа с тех пор, как они виделись на работе, и менее суток со времени их последнего свидания.
— Рамон, я тоже скучала по тебе, — ответила она.
Для Сивиллы, которая часто представляла людей, вещи и настроения в разных красках, определяла свои потерянные два года как «синие» и сотворила синеногих цыплят, — для этой Сивиллы Рамон был связан с коричневым цветом, цветом земли. Он обнял ее и прижал к себе с такой нежностью, что она, для которой когда-то было отвратительно легчайшее прикосновение, не отстранилась.
— Новая картина, cara? — воскликнул Рамон, когда его взгляд остановился на мольберте, где в черно-белых тонах была изображена какая-то склонившаяся фигура. — Автопортрет?
Сивилла смутилась. Это был портрет Сивиллы, нарисованный Пегги.
— Она выглядит всемогущей, — заметил Рамон.
Сивилла промолчала.
— Мне всегда нравилась эта, — сообщил Рамон, подойдя к абстрактной картине, состоявшей из голубых узоров на синем фоне.
На этот раз Сивилла почувствовала себя уверенней: эта картина была создана ею.
— Обрати внимание на колорит, — сказала она. — Здесь все оттенки голубого, которые связаны с любовью.
— Я никогда не представлял себе любовь голубой, — ответил Рамон.
— И небо, и море — голубые. И я всегда видела эту связь, — ответила Сивилла.
Рамон внимательно изучал картину.
— Действительно, она создает ощущение любви, — признал он. Переведя взгляд на рисунки и картины, где преобладали фигуры детей, он заметил: — Ты редко рисуешь взрослых. Может, ты объявила войну миру взрослых?
Сивилла рассмеялась.
— Не всему, — пошутила она. — Но один из моих постоянных мотивов — большой дом, перед которым в ряд стоит множество братьев и сестер. По-видимому, это связано с тем, что я была единственным ребенком в семье.
— Ты чуть ли не впервые рассказываешь мне о своем прошлом, — сказал Рамон. — После восьми недель знакомства я не знал даже об этом.
Сивиллу смутило его замечание. Тщательно скрывая истину о себе, она не распространялась и о своей биографии.
— Собственно говоря, все, что я знаю о тебе, — продолжал Рамон, — так это то, что ты примерно моего возраста и так же, как я, никогда не состояла в браке. Подозреваю, что по одной и той же причине: оба мы были слишком заняты другими вещами.
Чувство смущения обострилось. Сивилла сменила тему разговора, сказав:
— Пора доставать кастрюльки из духовки.
Сев за стол, Рамон, как истинный католик, произнес молитву. Мысли Сивиллы обратились к сильным антикатолическим настроениям Нэнси и к зависимости Мэри от антикатолической церкви. Проблема Нэнси была решена, и сама Нэнси исчезла. Решены были также религиозные конфликты Мэри. Если бы этого не произошло, подумала Сивилла, Рамон не сидел бы за этим столом.
После благодарственной молитвы Рамон сообщил:
— Сегодня утром я получил письмо от своей маленькой племянницы. Хочешь просмотреть?
— Я не умею читать по-испански, — ответила Сивилла, но с готовностью взяла письмо. — Здесь больше картинок, чем слов, — заметила она, с удовольствием рассматривая послание. — Совсем как у меня в шестилетнем возрасте.
Хотя Сивилла не встречалась с племянницей Рамона, она прониклась симпатией к девочке и двум ее братьям, о которых постоянно рассказывал Рамон. Сивилла привыкла думать о них как о детях Рамона, поскольку знала, что после смерти их матери — сестры Рамона — и ее мужа, попавших в автокатастрофу, Рамон стал оформлять усыновление детей.
С самого начала Сивиллу трогала привязанность Рамона к семье. Узнав подробности его семейной истории, она была поражена той энергией, которую он проявлял в достижении жизненных целей. Рамон, старший из девяти детей, был единственным, кто получил образование. Завоеванная стипендия позволила ему закончить католический колледж в родной Боготе. Занимаясь днем и работая вечерами, он получил диплом Школы бизнеса при Колумбийском университете. Как бухгалтер он имел ряд лестных предложений от первоклассных американских отелей.
Когда Сивилла вернула письмо Рамону, он заметил:
— Ты любишь детей.
— Как и положено школьной учительнице, — помедлив, сказала Сивилла. — Хотя прошло много лет с тех пор, как я преподавала. Понимаешь, я слишком глубоко увязла со своим собственным образованием.
Ей стало не по себе от того, что она позволила щупальцам из прошлого протянуться в настоящее.
— Тебе следовало выйти замуж, — сказал Рамон. — Из тебя получилась бы чудесная мать.
В комнате повисла тишина. Мысли Сивиллы наполнились воспоминаниями о ее детских взглядах на материнство. Она снова слышала, как говорит себе: «Когда я вырасту, у меня будет много детей. Они смогут играть друг с другом. Я буду с ними доброй. Я позволю им делать все, что они захотят. И я не буду бить их, не буду привязывать, не буду совать их в зерно. Я не буду…»
Она вспомнила, как изображала из себя мать, как заботилась о пятидесяти с лишним куклах — не считая кукол бумажных. Потом она вдруг осознала, что во время своих игр в дочки-матери никогда не представляла себя вынашивающей или рожающей ребенка. «Готовая к употреблению» семья Рамона вписывалась в рамки ее детских фантазий.
