Джонатан Коу - Какое надувательство!
Мне сказали, что подключить искусственное легкое и поставить все капельницы займет часа полтора, а после я смогу вернуться в палату. Какое-то время я просидел в „комнате родственников“ — достаточно функциональном зале ожидания с жесткими стульями из черного пластика и подборкой газет и журналов — качественнее, чем можно было ожидать. Сходил за чашкой кофе, умудрился найти столовую, кажется предназначенную скорее для персонала, чем для посетителей, но никто, похоже, не возражал, когда я уселся за столик. Просидел какое-то время там — выпил кофе, сжевал два с половиной батончика „Фрут-энд-нат“. Затем кто-то остановился у моего столика и поздоровался.
Я поднял голову. Медсестра, все утро ухаживавшая за Фионой.
— Как она? — спросила сестра.
— Ну, сейчас они подключают ее к искусственному легкому, — ответил я. — Наверное, это значит, что все довольно серьезно.
Ее реплика была уклончива:
— За ней будут очень хорошо ухаживать.
Я угрюмо кивнул, и медсестра уселась напротив меня.
— А как вы себя чувствуете?
Об этом я на самом деле не думал. Через секунду или две, к собственному изумлению, я ответил:
— Я точно не знаю. Если уж на то пошло — злюсь.
— Не на доктора Бишопа, я надеюсь?
— Нет, ни на кого конкретно. Наверное, на судьбу, но вот только в судьбу я не верю. На цепь обстоятельств, наверное, которая привела… — И тут меня поразило, что ее вопроса я на самом деле не понял. — А почему я должен злиться на доктора Бишопа?
— Ну, видимо, было бы лучше, если б ей вчера ночью все-таки дали антибиотики, — с сомнением в голосе произнесла она. — Может, ей хоть стало бы легче. Разницы по большому счету, конечно, никакой…
— Постойте, — сказал я. — Я думал, именно это ей и сделали. То есть мне сказали, что ей дадут антибиотики.
Тут я понял, что до нее стало доходить: говорить этого вовсе не следовало. Она предполагала, что я уже знаю.
— Послушайте, — сказала она. — Мне нужно в палату…
Я вышел за нею в коридор, но на мои вопросы она больше не отвечала, поэтому я перестал их задавать — а потом заметил в окно доктора Гиллам, в перчатках и зимнем пальто она шла к стоянке. Я поспешил к главному выходу и перехватил ее, когда она нашаривала в кармане ключи от машины.
— Можно с вами поговорить? — спросил я.
— Конечно.
— Я не хочу вас задерживать, если у вас рабочий день уже кончился…
— Ничего. Вы что-то хотели узнать?
— Да, хотел. — Я помедлил. Похоже, тактично подойти к этому не получится. — Это правда, что доктор Бишоп ночью забыл дать Фионе антибиотики?
Она спросила:
— Где вы об этом услышали?
Я спросил:
— Вы поэтому злились сегодня утром?
Она сказала:
— Наверное, лучше будет, если мы зайдем куда-нибудь и чего-нибудь выпьем.
В тот день были банковские каникулы, все пабы закрыты. Мы находились на каких-то мрачных задворках юго-западного Лондона. В конце концов удалось найти только унылое и бесцветное маленькое кафе, еще более жалкое оттого, что всем декором своим оно было призвано обманывать доверчивых посетителей, считавших, что заведение входит в известную сеть предприятий быстрого питания. Кафе именовало себя „Жареные куры Нантакета“.
— Я думала, что кофе достался мне, — сказала доктор Гиллам, отхлебнув из картонного стаканчика. Мы поменялись.
— Нет, должно быть, это чай, — ответил я, с сомнением проверив содержимое. Меняться обратно мы не стали — совершенно бессмысленно.
— Вчера вам крепко досталось, — начала она, немного подумав. — Сказать по правде, то, что вам пришлось пережить, неприемлемо. Но боюсь, что извиняться мне не за что, поскольку такое случается постоянно и могло произойти где угодно.
— Я не совсем… этого ожидал, — сказал я, не до конца понимая, к чему она клонит.
— Я работаю врачом последний месяц, — внезапно объявила она.
Я кивнул, сбитый с толку больше прежнего.
— У меня будет ребенок.
— Поздравляю.
— Я не имею в виду, что я беременна. Это означает только, что почему бы мне не завести ребенка сейчас, пока я буду решать, что делать дальше. Дело в том, что я больше не могу выносить эту работу. Слишком угнетает.
— А зачем вообще вы стали врачом, — спросил я, — если вас угнетают болезни?
— Болезни — не единственное, с чем нам приходится бороться.
— А с чем еще?
Она задумалась.
— „Вмешательство“, наверное, будет лучшим словом. — Но это определение она сердито отмела. — Простите, я не хотела превращать это в политическую лекцию. Мы должны говорить о Фионе.
— Или о докторе Бишопе, — сказал я. И повторил свой вопрос: — Это правда?
— Дело в том, — она подалась ко мне, — что козлов отпущения искать бессмысленно. Он дежурил двадцать шесть часов. И кровать нашли, как только смогли. Я пришла в ужас, когда утром узнала об этом, но не могу даже сказать вам почему. Как я уже говорила, такое происходит постоянно.
Я попробовал переварить услышанное.
— Так… в смысле, о каких последствиях мы здесь говорим?
— Трудно сказать. Мне кажется, пневмония могла бы и не пойти таким путем, каким пошла.
Если бы Фиону сразу определили в палату и вчера ночью дали антибиотики.
— Послушайте, если вы хотите сказать, что ее жизнь… — Мне не хотелось произносить это вслух — от этого все могло бы стать реальным. — Ее жизнь в опасности из-за чьей-то халатности…
— Я не о халатности говорю. Я говорю о людях, которым приходится работать в таких условиях, в каких работать уже невозможно.
— Но ведь кто-то должен сначала создать такие условия!
— Решение о закрытии палат приняли менеджеры.
— Да, но на каком основании?
Доктор Гиллам вздохнула.
— Это люди, которые не чувствуют никакой личной ответственности за больницу. Их пригласили со стороны, чтобы они вывели сальдо бухгалтерских книг. У них краткосрочные контракты. Если они сделают баланс к концу финансового года, получат премию. Все просто.
— И какой гений все это придумал?
— Кто знает? Какой-нибудь министр кабинета, государственный служащий, гуру-академик, заседающий в правительственном комитете.
В голове немедленно вспыхнуло имя: Генри. Я спросил:
— Так это, значит, единственное соображение — финансовое?
— Не всегда, — горько улыбнулась доктор Гиллам. — Несколько дней назад закрыли еще одну палату. И знаете почему?
— Я вам поверю, что бы вы ни сказали.
— Военные потери.
— Но мы же ни с кем не воюем, — сказал я, не очень веря своим ушам.
— Ну, кто-то, очевидно, считает, что скоро начнем, если Саддам не уберется в свою нору. Эта больница — одна из тех, которую отвели для наших храбрецов на фронте.
Ничего другого мне не оставалось — только поверить ей, сколь непостижимым бы все это ни казалось. Но мне очень не понравилось, что нас заставляют принимать эту войну как должное: откуда оно вообще взялось, это беззаботное представление о том, что война неизбежна? Короче говоря, ко мне она не имеет никакого отношения — за тысячи миль от меня, на противоположном краю света: по другую сторону (а значит, еще дальше) телевизионного экрана. Как же я мог ни с того ни с сего согласиться, что война замыслила что-то против Фионы, вторглась в ее безупречную жизнь? Будто по телеэкрану поползли трещины, кошмарная реальность вдруг просочилась в наш мир, будто сам этот стеклянный барьер, как по волшебству, стал жидким, и, сам того не осознавая, я Орфеем-сновидцем пересек этот поток.
Всю свою жизнь я пытался найти способ оказаться по другую сторону экрана — с того самого сеанса в кинотеатре Вестон-супер-Мэр. Значит ли это, что мне наконец удалось?
* * *
Доктор Гиллам предупредила насчет искусственного легкого. Меня не должно тревожить то, что я увижу. Болтливая медсестра весьма профессиональной наружности привела меня в палату — как и раньше, я поразился контрасту с остальной больницей. Все здесь казалось тихим, современным и клиническим. Рядом с каждой кроватью стояли дорогие на вид аппараты. Мигали и пульсировали огоньки, и подсознательно я улавливал некий электрический гул — он странно успокаивал. Я прошел мимо рядов кроватей, не глядя по сторонам. Мне казалось, смотреть на других больных — наглость.
Была ли женщина, которую я увидел в тот вечер, действительно Фионой? Она совершенно не походила на ту, что неделей раньше ездила со мной в Истбурн, и даже на ту, что сидела в постели и улыбалась, дожидаясь нашего торжественного новогоднего ужина. Сейчас эта женщина больше всего напоминала жертву на алтаре. Будто ее опутал клубок хищных змей.
Там были:
кислородная трубка, выходившая изо рта; ее ребристые суставы расходились буквой Т; трубка, входившая в артерию на шее; трубка, засунутая в артерию на запястье; трубка, выходившая из мочевого пузыря; температурный зонд на пальце; капельница с жидкостью; капельница с антибиотиками; масса проводов, трубок, насосов, скоб, кронштейнов, клейкой ленты, шнурков — и все это было подсоединено к ящику, сплошь покрытому рукоятками и шкалами.
