Дино Буццати - Шестьдесят рассказов
— Скажи хоть: существительное это? Прилагательное? Может, глагол или наречие?
— Зачем тебе? Оставайся с нами, и однажды ты сам поймешь. Поймешь как-нибудь невзначай, даже не заметив. Ты вдохнешь это слово вместе с воздухом. Так-то, друг мой.
— Ну, старик, ты и упрямец! Если я правильно тебя понял, чтобы разобраться во всем, я должен отправиться в библиотеку, в отдел редкой книги, и разыскать там закон, напечатанный черным по белому, в котором ясно говорится, что же именно запрещено.
— Ай-яй-яй, какой ты все-таки отсталый, рассуждаешь по старинке. И наивный как ребенок. Ведь если закон, запрещающий слово, это же слово и назовет, то он сам себе будет противоречить. Вопиющее юридическое противоречие. Не ходи в библиотеку, не стоит.
— Да ладно тебе, Джеронимо, ты просто смеешься надо мной! Ведь должен был кто-нибудь сказать: с сегодняшнего дня запрещено произносить такое-то слово. А иначе как же люди поймут?
— В этом-то и есть главная загвоздка. Существуют три версии: согласно первой, приказ был объявлен переодетыми чиновниками муниципалитета. Если верить второй версии, каждый нашел у себя дома запечатанный конверт, содержащий правительственный декрет и предписание сжечь его сразу же по прочтении. Кроме того, существует версия так называемых интегралистов, которых ты, без сомнения, назовешь пессимистами. По их мнению, никакой устный или письменный приказ даже не понадобился, потому что граждане у нас до того послушны — правительству достаточно захотеть, и все моментально подчиняются его воле.
— Но не может же все общество превратиться разом в покорное стадо. Как бы мало их ни было, наверняка остались упрямцы, живущие своим умом: инакомыслящие, мятежники, люди вне закона — называй как хочешь. Допустим, кто-то из них решит бросить вызов обществу и произнесет или напишет запретное слово. Что тогда?
— Ровным счетом ничего. В этом и заключается величайший результат правительственного эксперимента. Приказ так прочно вошел в сознание людей, что влияет на их восприимчивость.
— То есть как это?
— А так: запрет срабатывает на уровне подсознания, и человек не слышит и не видит исключенного из словаря слова, даже если оно произнесено или написано.
— Что же он видит?
— Ничего. Голую стену, если слово написано на стене, и пропуск, пустое пространство, если оно написано на бумаге.
— Ну пожалуйста, Джеронимо, — решился я на последнюю попытку, — ради интереса, скажи, сегодня в разговоре с тобой употребил ли я хоть раз пресловутое таинственное слово? Это по крайней мере ты можешь сказать? Что тебе стоит?
Старик Джеронимо усмехнулся и прищурил один глаз.
— Ну так что, называл я это слово?
Джеронимо опять прищурился.
И вдруг на лице его отразилась глубочайшая печаль.
— Сколько раз я его употребил? Да ладно тебе упрямиться, скажи — сколько?
— Не знаю, сколько раз, честное слово, не знаю. И даже если ты его произнес, я все равно не мог его услышать. Мне кажется, что в какой-то момент — не помню точно, в какой именно, — ты сделал паузу, секунду помолчал. Или как будто ты произнес что-то, но звук до меня не долетел. А может, ты просто запнулся, как это нередко бывает в разговоре.
— Один раз запнулся?
— Я сказал все, что мог, не тяни из меня жилы.
— Тогда я вот что сделаю. Вернусь домой и запишу нашу беседу слово в слово. А потом опубликую ее.
— И что это даст?
— Если все, что ты мне сказал, правда, то типограф — наверняка честный гражданин — просто не увидит скандального слова. Тут возможны два варианта: либо он оставляет в наборе пустое место, и тогда я без труда пойму то, что хочу понять, либо выбрасывает слово, не оставляя пустого места, и тогда я просто-напросто сравню напечатанный текст с рукописью, копия которой останется у меня. Вот и узнаю, что это за слово.
Джеронимо добродушно рассмеялся.
— Ничего ты этим не добьешься, друг мой. В какую бы типографию ты ни обратился, ты столкнешься с весьма приспособленными специалистами, которые без труда разгадают твою хитрость. Увидев слово — если ты действительно его напишешь, — наборщик не станет выбрасывать его из текста. У нас работают великолепно обученные и очень образованные типографы, можешь не сомневаться.
— Извини, но к чему все эти сложности? Разве горожане не заинтересованы в том, чтобы я узнал слово и не заставлял никого писать его или произносить?
— В данный момент, думаю, не заинтересованы. Из твоих речей следует, что ты еще не созрел. Тебе нужно пройти через своего рода посвящение. Ты еще не приспособился, не согласился и не достоин — согласно действующему положению — подчиняться закону.
— А те, что прочтут наш диалог, что они увидят?
— Всего лишь пропуск. И подумают: вот ведь какие растяпы, слово пропустили.
55
СВЯТЫЕ
© Перевод. М. Аннинская, 2010
На побережье у каждого святого — домик с балконом. Балкон выходит на океан, и этот океан есть Бог.
В жаркие летние дни святые спасаются от зноя в прохладных водах, и эти воды тоже — Бог.
Стоит появиться в мире новому святому, ему немедленно готовят здесь обитель. Домики тянутся длинной вереницей вдоль всего побережья. Места, разумеется, хватает всем.
Прибыв на взморье вскоре после своего назначения, святой Ганчилло обнаружил, что жилище его уже готово. Только что построенный коттедж ничем не отличался от остальных. В нем было все необходимое: мебель, постель, посуда, небольшая, хорошо подобранная библиотека и прочие полезные вещи. Кроме того, на стене висела изящной работы мухобойка, ибо мух в тех краях было немало. Правда, они никому не мешали.
Как святой Ганчилло ничем особенным не прославился. Он прожил скромную жизнь крестьянина, и только после его смерти кто-то вспомнил, что старик прямо-таки светился благодатью и сияние его распространялось на несколько метров вокруг. Не слишком веруя в святость покойного Ганчилло, настоятель церкви все же подал прошение о канонизации. С тех пор прошло без малого двести лет.
В лоне церкви процесс канонизации потихоньку двигался вперед. Епископы и папы рождались, правили и умирали, и дело Ганчилло перекочевывало из одной инстанции в другую, поднимаясь все выше. На выцветших от времени канцелярских бумагах по-прежнему лежала печать святости, и ни один прикасавшийся к ним священник не мог этого отрицать. Поэтому дело замять не решались. И вот настал день, когда в соборе Святого Петра был торжественно поднят увенчанный золотыми лучами образ смиренного крестьянина и сам папа пропел ему осанну. Так вознесся Ганчилло до величия общепризнанной святости.
В краю, где родился Ганчилло, пышно отпраздновали его канонизацию. Какой-то усердный историк даже нашел дом, где святой родился, жил и скончался. Из дома сделали музей. Но так как потомков у Ганчилло на земле не осталось и очевидцев, помнивших его, тоже, то слава его была недолговечной. В краях тех очень почитался другой святой — Марколино. Чтобы приложиться к его чудотворной статуе, сюда стекались паломники со всех концов страны. Новый алтарь в честь Ганчилло был воздвигнут рядом с часовней Святого Марколино, где всегда горели свечи и висели благодарственные подношения. Но никто не останавливался перед новым алтарем, не преклонял колен для молитвы. Образ святого поблек за двести лет, ничто не привлекало к нему внимания.
Меж тем Ганчилло, даже не помышлявший о такой чести, поселился в своем домике. Он сидел на балконе, грелся на солнышке и блаженно внимал спокойному и могучему дыханию океана.
Наутро Ганчилло поднялся чуть свет и увидел, как к соседнему дому подкатил на велосипеде почтальон. Он был в униформе и под мышкой держал большой сверток. Потом почтальон заглянул в следующий домик и там тоже оставил какой-то пакет. Объехал он все коттеджи и вскоре исчез из виду. Только для Ганчилло ничего у него не оказалось.
Так повторялось каждое утро, и Ганчилло начало разбирать любопытство. Однажды он подозвал к себе почтальона и спросил его:
— Простите, что вы носите каждое утро моим братьям и почему не приносите мне?
— Это письма, — ответил тот, почтительно сняв фуражку. — А я разносчик.
— Письма? И кто же их посылает?
Письмоносец улыбнулся и махнул рукой вдаль и вниз, на старый грешный мир.
— А-а, прошения! — догадался Ганчилло.
— Да, прошения, молитвы, пожелания всякие… — с нарочитой небрежностью отвечал почтальон, боясь обидеть нового святого.
— И что же, их всегда так много?
Письмоносец хотел было ответить, что сейчас еще мертвый сезон и что бывают дни, когда писем приходит в десять, а то и в двадцать раз больше. Но опять побоялся задеть Ганчилло и сказал осторожно:
— Да, в общем, по-разному бывает.
И ретировался под благовидным предлогом.
