Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Я прошу вас только об одном – сделать то, что вы уже сделали, точно так, как вы уже сделали. Ничего не менять, привезти нам всё то же самое в том же количестве – я дам вам список. Ничего не добавлять, ничего не убирать. И помните, вы не должны со мной разговаривать. В вашем будущем, моём прошлом, вы не должны со мной разговаривать. Это всё, о чём я вас прошу. Вы можете сейчас отмахнуться от меня, можете забыть, но сохраните список, и когда вам подвернётся такая возможность, непременно воспользуйтесь ей. Это всё, о чём я прошу. До той поры вы можете спокойно считать меня сумасшедшим. Теперь я слушаю вас.

– А если не подвернётся? – спросил я.

– Значит, есть параллельные вселенные, – засмеялся он.

Эхо его смеха волной покатилось по пещере, он выждал, пока оно затихнет, и сказал:

– Я ведь знаю, почему Ольга не ушла с нами. Она была уверена, что пожар – не случайный. Я тоже был в этом уверен, но ушёл. Испугался остаться один, без друзей, без любимой женщины. Испугался возможных последствий. А она – нет.

Я молчал. Он включил фонарь, подошёл ко мне совсем близко, заглянул мне в лицо и усмехнулся:

– Жизнь иногда выкидывает забавные коленца. Если бы я не ушёл с ними, они бы не выжили. Но если бы Ольга ушла с нами тогда – мы бы не выжили тоже. Ведь в этом случае она не прислала бы вас.

Мы вернулись в жилу. Старик вручил мне два тетрадных листка, исписанных мелким чётким почерком, пояснил, что на всякий случай сделал две копии, попрощался и ушёл. Я сложил листки вместе с письмами, отряхнулся, достал из-за пазухи книгу и отправился искать Катьку. Нашёл я её всё в той же дровяной комнате, ощупью забрался на брёвна, сел рядом с ней.

– Завтра ты уходишь, – сказала она.

– Ухожу, – сказал я. Ужасно хотелось обнять её, позвать с собой, но я не решался, потому что Корнеев был прав, кто знает, как приживётся она в большом городе, и приживётся ли, и что делать с ней, если не приживётся.

– Что, не зовёшь меня больше? – спросила она.

– Ты всё равно не поедешь, – сказал я. – Бабушка не отпустит.

– Бабушки все боятся, – подтвердила она. – Дядя Лёва её как-то Сталиным обозвал, представляешь? Они потом целый месяц не разговаривали.

– Вот видишь.

– А если поеду? – после долгого молчания спросила она.

Я не ответил, она вздохнула и попросила:

– Поцелуй меня.

– Зачем?

– Меня ещё никто не целовал.

– Я завтра уезжаю.

– Всё равно.

Я нагнулся, нашёл в темноте её губы, прижался к ним на секунду своими.

– Не так, – сказала она. – По-настоящему.

Я рассердился, притянул её к себе, нажал губами. Она опомнилась первой, вывернулась из моих рук, но не ушла, я слышал в темноте её частое, прерывистое дыхание.

– У меня есть для тебя подарок, – сказал я. – Очень хорошая книжка. Моя любимая. Я с ней семь лет не расставался, а теперь она будет твоя.

– Я тоже не буду с ней расставаться, – прошептала Катька и заплакала.

Я стоял, не решаясь ни уйти, ни подойти к ней.

– Иди уж, – сквозь слёзы сказала она. – Уходи, всё.

Вечером мне устроили прощальный ужин, собрались все, но за столом было тихо, говорили мало. Елена Фёдоровна встала, пожелала мне счастливого пути, я тоже встал, сказал, что благодарен за тёплый приём, но сам почувствовал, как глупо и фальшиво это звучит, и сел. Катька молчала, уткнувшись в миску, время от времени очень тихо, едва различимо, всхлипывала. Катерина Ивановна тоже молчала, только косилась иногда то на меня, то на Корнеева, то на Катьку. Лев Яковлевич перебирал негромко гитарные струны, Васька сидел с надутым видом – он хотел, чтобы я прислал ему посылку с конфетами, но Еля не разрешила.

Я снова встал, сказал:

– Вы удивительные люди, все. Вы прожили удивительную жизнь в удивительном месте. Мы, наверное, больше никогда не увидимся, но я благодарен судьбе за то, что свела меня с вами, что я узнал вас и вашу историю. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь окажется в большом мире, я буду рад помочь, чем только смогу. Спасибо вам.

Василий Иванович одобрительно крякнул, Корнеев хмурился, смотрел на меня исподлобья, Еля бросила на меня быстрый оценивающий взгляд и тут же отвернулась.

– Всё, – сказала Катерина Ивановна, вставая. – Посидели, поели, поговорили, пора и честь знать.

Большую часть обратной дороги мы с Корнеевым промолчали. Дорога заняла те же шесть дней, но мне показалось, что мы шли целую вечность. Ещё день я провёл в деревне, приходя в себя, отсыпаясь после перехода. Отец Корнеева натопил нам баню, мать перестирала все мои вещи, отмахнулась от моей благодарности, сказала недоумённо:

– Что ж ты, грязный, что ли, в Ленинград свой поедешь.

Утром, перед уходом, я вырвал из своего по-прежнему пустого дорожного дневника два листа, написал на каждом адрес и телефон, отдал оба листа Корнееву, сказал:

– Если кто в Ленинграде появится – я всегда буду рад. Один – тебе, один – им.

Он кивнул, сунул листки за икону, вышел вместе со мной на крыльцо, сжал мою руку в своей здоровой лапище, буркнул:

– Ты того, чемпион. Не серчай. Отпиши, как приедешь, баба Катя просила.

– Обязательно, – пообещал я.

Он ушёл в избу, я подтянул лямки рюкзака и зашагал в сторону автобусной остановки. Автобус ходил раз в день, и надо было торопиться, чтобы не пропустить.

Глава тринадцатая

Реабилитация

1

Через месяц после двадцатого съезда к Осе приехала Алла, сказала возбуждённо:

– Я всё узнала. Есть такая специальная комиссия партконтроля при ЦК, они реабилитируют бывших политических заключённых. Даже платят компенсации. Надо только подать документы на реабилитацию, лучше через адвоката. Есть такой адвокат Маковский, нам всем надо с ним встретиться и составить прошения в прокуратуру о пересмотре дел и реабилитации.

– Зачем? – спросила Ося.

– Что значит – зачем? – возмутилась Алла. – Чтобы разделаться со всем этим окончательно, чтобы это больше не мешало нам жить.

– Как только тебя реабилитируют, ты всё забудешь? – поинтересовалась Ося, но всё же написала черновик прошения, не пропустив ни конвейера, ни карцера, ни витой плётки, ни очных ставок, и отнесла Маковскому.

Он прочитал, посмотрел с любопытством на Осю, перечитал ещё раз, поправил сползшие на кончик носа очки и сказал:

– Написано очень убедительно. Приложите к этому официальную просьбу о реабилитации и подайте в военную прокуратуру. Ваш бывший следователь Рябинин уволен из органов, разжалован и исключён из партии, его бывший начальник, Киселёв, расстрелян, это всё говорит в вашу пользу.

– Киселёв не расстрелян, я встретила его в лагере в сорок шестом году, – сказала Ося.

Маковский уронил очки, поймал их, протёр тряпочкой, спросил:

– Вы уверены?

– Абсолютно, – сказала Ося. – Я разговаривала с ним неоднократно.

– Интересно, – пробормотал Маковский и черкнул что-то в пухлом блокноте, лежавшем перед ним на столе. – Очень интересно. Впрочем, для вашего дела это не имеет значения.

– Я могу подать просьбу о посмертной реабилитации мужа? – спросила Ося.

– Можете. Напишите и принесите мне.

Собрав все документы, Ося отправилась в Главную военную прокуратуру, сдала бумаги дежурному прокурору и приготовилась долго ждать. Вызвали её через три недели. Непривычно вежливый прокурор тщательно расспросил её о том, как проходило следствие, с кем ей устраивали очные ставки и как к ней относились следователи. Было ясно, что, помимо материала для реабилитации, он собирает обвинительный материал на следователей со Шпалерной.

– И слава богу, – сказала Алла. – Пусть их всех посадят, я только рада буду. Ты что, жалеешь их, что ли, Оля? С ума сошла.

– Я никого не жалею, – медленно сказала Ося. – Но мне не по душе роль доносителя.

– Оля, я всегда на твоей стороне, – сказала Марина. – Но тут ты перегнула палку. На палачей доносить можно и должно. Иначе они сбегут и затеют новую мясорубку.