Ольга Славникова - 2017
В обнимку с Таней он мог беззаботно пошляться в толпе. Да и Таня очень этого хотела: была оживлена накануне и много смеялась, кидаясь в комически покорного соглядатая солеными орешками. Даже шпиономания Крылова, принятая ею за боязнь разоблачения со стороны законной супруги (что в некотором смысле было правдой), не привела к тяжелой полуссоре. Они расстались довольные друг другом, предвкушающие развлечения – то есть, по сути, первый выходной за десять недель тяжелого эксперимента. Чтобы сразу начать веселиться, Таня и Иван изменили обычный порядок: не стали гадать по атласам, а сразу назначили встречу на Вознесенской площади, где намечались главные события – ярмарка народных промыслов, парад военно-исторических клубов, выставка цветов. Проставляя у себя на замятой в гармошку схеме городского центра очередную, не вполне законную точку, Крылов попытался, как всегда безуспешно, вычитать в довольно густой уже россыпи свиданий какую-то закономерность. Он увидел только, что многие улицы напоминают исколотые вены наркомана. Еще его неприятно поразила какая-то захватанность, залапанность атласа, этим похожего на перещупанные сэкондовые тряпки из лавочки крыловского работодателя; почему-то на обложке, превращая Оперный театр в подобие торта, расплылось кондитерское жирное пятно. Крылов подумал, что давно пора купить себе и Тане свежие комплекты городских гадательных карт.
Но даже и этот небольшой расход уже составлял для Крылова проблему. Оказалось, что у него почти совсем закончились деньги. Подаренная Тамарой коллекционная банкнота не меняла положения дел: Крылову было не до поисков богатого бониста, в любом случае это требовало и усилий, и определенной осмотрительности. А сдавать «Памелу» в какой-нибудь из заурядных обменников, вытеснивших собою кошачьи парадные и бесплатные туалеты, было уже обидно. В этом щедром подарке Тамара выразилась целиком: блага, какими она осыпала Крылова, были вдохновенно-избыточны и не предназначены для жизни. В случае утилитарного использования даров этот уникальный избыток, через который и проявлялись Тамарины чувства, оказывался утрачен: оплывала красота шелковистой свечи, банально, на манер обычной бормотухи, употреблялось коллекционное вино из каменной бутылки, словно взятое из самых глубоких, придонных слоев бытия и упокоенное в деревянном саркофаге под правильным углом. Крылов так и не узнал его богатого букета. Главное было не вино, а вот этот ненарушаемый угол хранения и драгоценная, дороже позолоты, пыль на бутылке, которую Крылов не решился тронуть своими грубыми пальцами.
Получалось, что вся суть подарка в том, что им нельзя воспользоваться. Перетряхивая в поисках мелочи все свои карманы – гораздо более ветхие, чем сама, как будто еще приличная, летняя и зимняя одежда, – Крылов еще раз осознал, что Тамара совершенно не представляет себе его повседневной реальности. Тут в ее организованном уме держался туман – и причиной, как понимал Крылов, было все то же чувство к нему, переходящее в зависть, что он сам у себя есть по определению, а у нее, Тамары, больше нет этого человека, Крылова. Даже и в лучшие их времена ей всегда не хватало его, она всегда оставалась неутоленной – и потому завидовала его васильковым глазам (сказать по правде, сильно уже попорченным усталостью, солью и кровью), при том, что собственная пара была настолько хороша, что писавшие Тамару художники, вопреки законам построения портрета, всегда начинали с глаз. Вероятно, Тамаре было обидно, что Крылов больше не делится с ней собой и собственной жизнью, потому она ни разу не спросила, как он существует и сколько зарабатывает.
Всего мелочи набралось одна тысяча девятьсот восемнадцать рублей двадцать копеек, и весило это состояние примерно полкило. Крылов понимал, что через несколько дней придется занимать у Фарида – все занимали у Фарида, – но на скромные народные развлечения и праздничную ночь в суровой, как советское учреждение, зато господствующей в квартале обветшалого конструктивизма гостинице «Центральная» хватало с лихвой. Крылов вышел из дома, толкая бедрами тупую тяжесть денежных мешочков, в которые превратились пиджачные карманы. Окруженный ими, будто планетоид спутниками, он при переходе границы своей территории и пространства, контролируемого Богом, едва не убился на лестнице, вдруг скруглившей под его подошвой скользкую ступеньку. По пути ему пришлось зайти в три, не то четыре торговые точки, украшенные ради праздника портретами мэра, в ряд по нескольку штук, и гирляндами трущихся шаров. Везде процедура избавления от монетного металла была сложна, будто партия в шашки, и везде Крылов проиграл, особенно много – большой кавказской женщине с усами и заостренными пальцами, похожими на стручковые перцы, лихо гонявшими монеты по влажному прилавку. Но эти мелкие потери не были поводом для расстройства. Со дня на день ожидалось прибытие экспедиции – и Крылов глазами будущего хозяина жизни смотрел на недоступные пока что горы черного дымного винограда и рыжие коньяки.
В тугом похолодавшем воздухе чувствовался праздник: многочисленные духовые оркестры, не столько слышные, сколько ощущаемые по росту давления на перепонки, казалось, надували день, словно громадный, вот-вот готовый отплыть воздушный шар. На Вознесенской площади толпа валила из метро, едва не выволакивая за собой турникеты и державшихся за руки молоденьких милиционеров, смотревших выпученными глазами на растиравшую их людскую массу. Из метро горожане попадали в торговые ряды, колышущиеся, хлопающие парусиной, будто кочевые цыганские кибитки; внутри палаток, в розовом и желтом полотняном сумраке, матрешки громоздились грудами, будто тропические фрукты, и тут же богородицы с младенцами, работающие как от батарейки, так и от розетки, испускали электрические лучики и мерцали золотыми нимбами, устроенными как миниатюрные пропеллеры. Ювелирные лотки торговали бойко: женщины с простыми лицами-горшочками толкались за круглыми бусами и ягодными перстеньками, разбирали клееные шкатулки и похожие на скалки толстые подсвечники. Камни, насколько мог судить Крылов, были водянистые и жилистые, с неприятными болезненными включениями, и он беспечно радовался тому, что не прикладывал руки к этому жуликоватому ассортименту.
До назначенного времени оставалось более часа, но Крылов предпочел сразу же занять условленную позицию. Он поднялся на верхнюю из десяти широких, как обеденные столы, полированных ступеней, над которыми возвышалась трибуна и как бы парящий в небе памятник с канонически простертой дланью и черной головой, похожей на загримированное в треугольной ленинской бородке пушечное ядро. Праздник полоскался в огромной и холодной солнечной ванне, бушевали голуби, хлопали флаги, надувались на ветру рекламные растяжки, полотно их, просвеченное на солнце, было будто тающий в различного цвета жидкостях сахар-рафинад. Никогда еще в поле зрения Крылова не было столько людей одновременно; от осознания этого факта сделалось тревожно. Крылов то и дело приподнимался на цыпочки, с кулаками в карманах, с морозом в пальцах. Народу все прибывало; восторженные дети покачивались на плечах отцов, будто бедуины на верблюдах. Мимо Крылова прошагали два священника в плоских, точно вместе с рясами проглаженных бородищах, следом спешили артистки в фольклорных сарафанах, с глазами, намазанными как сливы, в побитых красных сапожках. Неподалеку, возле патрульной машины, мирно терпевшей гуляющих граждан, толстый, похожий на отличника милицейский сержант по-приятельски общался с ряженым белым офицером, хлебавшим пиво и игравшим желваками; шашка у офицера была забавна, как игрушечная деревянная лошадка. Повсюду ряженые перемешивались с теми, кто был при исполнении; среди толпы разгуливали куклы – плюшевые гиганты на тонких человеческих ножках, полые внутри, будто неправильно разросшиеся глобусы. В небе, абсолютно чистом, но ничего не дающем рассмотреть, уже давно зарождался авиационный вибрирующий звук: вдруг почти одновременно там возникли, точно ими брызнуло, лепестки парашютов. Сразу парашютисты пропали из глаз, словно оказались в слое невидимости, возможно не единственном в воздушной толще; одну фигурку понесло наискось на фоне проступившей «поганки», у которой отчетливей всего были видны старые проломы, серебрившиеся, точно трещины в стекле. Отвлекшись, Крылов не отследил момент, когда спортсмены материализовались над прудом, где для них была приготовлена белая платформа с нарисованными красными кругами. Первый парашютист, словно съехав на заднице с невидимой воздушной горки, приземлился аккуратно на цель, другой же промахнулся и, вылезши из воды и вытянув оттуда на себе обширную лужу, долго выбирал пузырящийся, играющий телесными пятнами мокрый парашют.
