Елена Катишонок - Свет в окне
Стоя на троллейбусной остановке, Олька представляла, как Герта Стейнхернгляссер ведет урок. Ямочка на щеке подсказала, что фрейлейн Стейнхернгляссер английский язык тоже знает и как раз сейчас читает с двоечником-гимназистом текст про Майкла и Стива.
Из-за угла медленно вывернул троллейбус. Нет, конечно; они совсем другое читают, тогда нашего учебника и в помине не было. Отрывок из «Давида Копперфильда», например, если гимназист умный. Только зачем ему уроки, если он умный?
Остальное додумала в троллейбусе. У Герты Стейнхернгляссер был дядя, но жил он не здесь, а в другом месте – например, на взморье. Или в Старом Городе, в мрачном замшелом особняке с мраморной лестницей и молоточком на двери. Он сердит на племянницу, потому что нашел для нее выгодную партию, однако та наотрез отказалась выходить замуж по расчету.
Первым уроком был английский. Олька мысленно переодела новую «англичанку» в Гертин наряд; получилось неплохо. Дядя из мрачного дома, правда, как-то не вязался с этой уверенной девушкой, и вообще она не была похожа на сироту. Нет, молчаливый романтический Гортынский вряд ли обратил бы на нее внимание, а вот в мадемуазель Стейнхернгляссер он влюбился с первого взгляда. Только Гортынский робок: он бледнеет, опускает глаза, но не может признаться в своем чувстве. Гортынский часто выходит на балкон и, с тоской глядя на окна любимой, твердо решает завтра же объясниться. Зайти, например, вечером за солью или за спичками…
От терзаний застенчивого влюбленного Ольку отвлекал учебник. Lesson 27, а строчкой ниже тема: Our Family. «Англичанка» дала творческое задание: рассказать о своей семье по образцу в учебнике, и теперь Олька в который раз пялилась в картинку, где была изображена Our Family. Улыбающаяся мать в фартуке расставляет тарелки на столе, отец сидит на диване с развернутой газетой (точь-в-точь как Томка говорила: «живот да ноги»), в кресле горбится над вязаньем старушка в очках, за письменным столом – мальчик в полной школьной форме над раскрытой тетрадью, а на ковре играет с кубиками девочка, бант в волосах.
«Англичанка» поднимала ребят с места одного за другим, выслушивала и задавала по два-три вопроса. Олька напряженно сочиняла для себя семью. Она не знала, как по-английски «машинистка», и сделала мать учительницей, как у лондонских Майкла и Стива, и теперь лихорадочно придумывала занятие для «отца». Проще всего было с братом: как зовут, сколько лет и что в детский сад ходит, но с «отцом» был полный завал. Если… если только не позаимствовать специальность у Гортынского и не сделать его… нет, не золотоискателем, конечно; архитектором, вот. Как по-английски «архитектор»? Наверно, приблизительно так и будет, только с артиклем. А про бабушку не надо.
Она поразилась легкости и простоте решения, тем более что как отец, так и Гортынский были фигурами неизвестными – все равно, что придуманными. Вспомнила, что прежний Стейнхернгляссер был в экспедиции, и чуть было не отправила «отца» в дальние страны, но «англичанка» уже нацелилась на Томку, и переигрывать было некогда.
– Tell us about your family, Ivanova.
Иванова вышла из-за парты и, не глядя в учебник, сообщила о родителях и братишке, о квартире, где все они дружно живут, слушают радио и смотрят телевизор.
Анастасия Сергеевна кивнула и задала вопрос:
– What does your mother teach?
– She teach… she teaches music, – ответила Иванова.
– Good, – одобрила «англичанка». – And how many rooms are there in your flat?
– There are three rooms in our flat, – с готовностью сказала Олька.
Ну, кажется, все усвоили эту конструкцию. Настя была собой довольна. Она успела заметить, что большинство восьмиклассников, кстати, живет в очень приличных условиях. Этих Ивановых, например, четверо в трехкомнатной квартире. Восемью четыре – тридцать два; получается, что каждая комната по десять с лишним метров, а то и больше…
Учительница отошла, и Томка зашептала:
– Ну ты даешь! С каких пор у вас?..
– Посчитай: комната – раз, кухня – два, прихожая – три, – снисходительно пояснила Олька. – Сегодня хор; идешь?
Томка радостно помотала головой. Все ясно: наверняка собралась с Гошей в кино. Дуэт вместо хора.
Спевка проходила во Дворце пионеров, в Старом Городе. По пути Олька развлекалась тем, что представила мать за пианино вместо пишущей машинки: и здесь и там клавиши. Открывает крышку, ногу заносит над педалью – и понеслась: терция – доминанта – терция!
Или не ходить на хор? Сейчас повернуть направо, потом спуститься по улочке вниз, на Московскую, один квартал налево – и бабушкин дом. Такой родной, что любое новшество сразу бросается в глаза, как недавно покрашенная дверь парадного. Дом безо всяких зеркал в коридоре, без досок с красивыми загадочными фамилиями. Правда, надписей в парадном хватает, но никаких фамилий среди них нет и не было, одни ругательства. Олька впервые начала их замечать, когда научилась читать. Каждый раз, когда они с Максимычем проходили коридором, он говорил: «Не читай это паскудство». Бабушка Матрена не говорила ничего, просто дергала ее за руку. Олька и не собиралась читать, но так уж у нее глаза устроены, что «это паскудство» давно прочитано.
Нет, сегодня хор пропускать рискованно: вдруг матери попадется Лилька – она тоже ходит на спевки, – а Лилька врать не умеет. Еще спросит, чего доброго: «Оля заболела, да?». И понеслась…
Хор готовился к республиканскому конкурсу народной песни. Сегодня завели особенно унылую: «Со вьюном я хожу». Хормейстер Дана Марисовна запела сама:
Со вьюном я хожу-у,
С золотым я хожу-у,
Я не знаю, куда вьюн положить…
Олька развлекалась тем, что пыталась отгадать: что такое вьюн и как он выглядит? Вспомнилась картина «Дама с горностаем» – вьюн мог быть похож на такого зверька. Однако следующий куплет сбивал с толку:
Положу я вьюн,
Положу я вьюн,
Положу я вьюн на правое плечо…
Почему «вьюн», а не «вьюна»? Он что, дохлый?
Дана Марисовна продолжала выводить тонким голосом, как она кладет непонятный вьюн то на одно, то на другое плечо, и стало очень жалко шустрого горностайчика, хотя раньше, рассматривая открытку, Олька всегда боялась, что непоседливый зверек выпрыгнет из рук дамы и расцарапает ей когтями шею.
– Не слышу! Второй голос, девочка с челкой! Что ты там, ворон считаешь? Еще раз, третий куплет.
Девочка с челкой покраснела до испарины. Сверхъестественный талант Даны Марисовны расслышать в хоре, кто поет, а кто делает вид, вызывал у ребят благоговейную оторопь. Ну ладно бы первые два ряда; так ведь каждого слышит, в каком ряду ни стой!
Положу я вью-ун…
Есть такой цветок – вьюнок. Большой вьюнок – это, наверное, вьюн. А может, вьюн – это букет? Странно, что больше ничего не происходит. Девушка ходит с неизвестным этим вьюном, не зная, куда его приткнуть. Народные песни, как объясняла Дана Марисовна, люди слагали в старые времена и пели их в деревне во время работы, чтобы скрасить непосильный труд от рассвета до заката. Заодно вспомнился Некрасов – усталые крестьянки с серпами, «доля ты русская, долюшка женская», и как среди измученных жниц затесалась девушка, ломающая голову, куда ей положить какой-то вьюн…
