Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Хотя Генрих, возможно, был прав, и Яков III действительно хранил верность Англии, но шотландский король все же не смог убедить всех своих подданных в необходимости поддерживать Тюдоров. Многие в его стране, его лорды и даже его наследник были настроены против нового английского короля, невзирая на мнение самого Якова. Шотландия — страна, привыкшая побеждать, и шотландцы скорее пошли бы против своего правителя, чем поддержали бы его мирный договор с Тюдором, который лишь недавно оказался на троне, так что теперь Якову приходилось защищать свою дружбу с англичанами, рискуя собственным троном. Я получила наспех нацарапанную записку от матери, но толком не поняла, что она имела в виду:
Итак, ты и сама видишь, что я вовсе не собираюсь ехать на север по Большой Дороге.
Я знала, что Генрих наверняка уже прочитал эту записку — думаю, почти сразу после того, как она была написана, — но все же немедленно отнесла ему материно послание, дабы в очередной раз продемонстрировать свою преданность. Но, едва войдя в его кабинет, я остановилась в нерешительности: мой муж был не один. Он беседовал с неким человеком, лицо которого мне показалось знакомым, хотя вспомнить его имя мне сразу не удалось. Но тут он повернулся ко мне, и я, глядя в его дочерна загорелое лицо, подумала, что лучше бы мне забыть все, что я когда-либо о нем знала. Это был сэр Эдвард Брэмптон, крестник моего отца, человек, с которым мой дядя Эдвард встречался у короля Португалии. Это у него имелся тот самый, «многообещающий» мальчик-паж. Сэр Эдвард низко мне поклонился и посмотрел на меня с улыбкой, спокойно и уверенно.
— Вы знакомы? — ровным тоном спросил мой муж, следя за моим лицом.
Я покачала головой.
— Мне очень жаль, но я плохо вас помню… вы, кажется?..
— Сэр Эдвард Брэмптон, к вашим услугам, — вежливо ответил он. — Я и сам-то видел вас лишь однажды, когда вы еще были маленькой принцессой, слишком юной, так что, разумеется, не смогли запомнить столь незначительного и старого придворного, как я.
Я кивнула и все свое внимание переключила на Генриха, делая вид, что сэр Эдвард мне совершенно не интересен.
— Я хотела сказать, что получила записку из Бермондсейского аббатства…
Генрих взял у меня записку, молча прочел и пробормотал:
— Ага, ей, должно быть, уже известно, что Яков мертв.
— Так вот что она имела в виду, когда написала, что пока никуда не поедет по Великой Северной Дороге! Но неужели король Шотландии умер? Как это могло случиться?
— В бою, — кратко ответил Генрих. — Шотландия раскололась, большая часть ее населения поддерживала сына в борьбе против отца.[50] Похоже, мы, правители, не можем доверять даже собственным отпрыскам. До конца нельзя быть уверенным даже в собственном наследнике! Что уж говорить об остальных родственниках.
Я, стараясь даже не смотреть в сторону сэра Эдварда, ровным тоном сказала:
— Мне очень жаль, если вас это так встревожило.
Генрих кивнул и сказал:
— Зато теперь мы обрели нового друга в лице сэра Эдварда.
Я слегка улыбнулась, сэр Эдвард поклонился.
— Сэр Эдвард на будущий год собирается вернуться домой насовсем, — продолжал Генрих. — Я знаю, он был верным слугой твоего отца, но теперь он намерен так же верно служить мне.
Сэр Эдвард, явно довольный подобной перспективой, снова поклонился.
— Так что, когда будешь писать матери, расскажи ей, что встретилась с ее старым другом, — предложил мне Генрих.
Я кивнула и направилась к дверям, но остановилась, услышав слова своего мужа:
— И сообщи ей, что у сэра Эдварда был весьма способный юный паж, который, правда, слишком много о себе понимал, и сэр Эдвард его уволил; теперь он служит у какого-то богатого торговца шелком. Впрочем, никто толком не знает, где он сейчас. Возможно, уехал вместе с хозяином в Африку или в Китай по торговым делам.
— Хорошо, я напишу ей об этом, если ты этого хочешь, — сказала я.
— Она поймет, кого я имею в виду, — улыбнулся Генрих. — Скажи ей, что этот паж оказался весьма наглым юнцом и страшно любил рядиться в чужие шелковые одежды, но теперь у него новый хозяин — то, что он торгует шелком, мальчишке только на руку. Вот только и этот купец, и сам мальчишка совершенно пропали из вида.
Дворец Гринвич, Лондон. Рождество, 1488 год
Сын и мать Тюдоры наконец-то почти прекратили озабоченно и внимательно вглядываться в окружающий мир, казавшийся им в высшей степени ненадежным. Наступили рождественские праздники; чудесные дни следовали один за другим, полные мелких событий, любовных записочек и ответов на них, и у Генриха как бы сама собой исчезла необходимость все видеть и обо всем знать. Когда тот неведомый мальчик словно растворился в далеких краях, он, похоже, перестал постоянно ожидать беды, и даже его шпионы в портах и стражники на дорогах смогли наконец вздохнуть с облегчением. Даже с лица королевы-матери исчезло вечно хмурое выражение, и она, как и все, с легкой улыбкой ожидала прибытия рождественского полена, шутов, актеров, мимов и хора. Моей кузине Маргарет разрешили навестить брата в Тауэре, и после этого в Гринвич она вернулась вполне довольная и счастливая.
— Король разрешил Тедди вновь заниматься с учителем; и книги он ему некоторые разрешил иметь, — рассказывала она, — а еще у него есть лютня, и он на ней играет. Он сочиняет песни и даже одну мне спел.
Генрих приходил ко мне в спальню каждый вечер после обеда; садился у огня и рассказывал мне, как у него прошел день; иногда он ложился со мной, а потом уходил к себе; порой оставался и до утра. Нам было хорошо вместе, это даже стало почти походить на любовь. Когда мои служанки вечером пытались разобрать постель, снять с меня платье и переодеть меня к ночи, Генрих рукой отстранял их и говорил: «Оставьте нас». А когда они выходили, плотно прикрыв за собой дверь, он сам меня раздевал, целуя мои обнаженные плечи, и сам укладывал в постель. Затем, не раздеваясь, ложился рядом со мной, ласковым движением убирал мне волосы с лица и, любуясь мною, говорил:
— Какая же ты красивая! И ведь это уже третье наше совместное Рождество. Я чувствую себя как человек, давно и удачно женатый. Причем на писаной красавице!
Я лежала неподвижно, позволив ему расплести мне косу и перебирать гладкие золотистые пряди.
— И ты всегда так чудесно пахнешь! — восхищался он.
Затем Генрих вставал с постели, развязывал пояс, снимал с себя одежду и аккуратно клал ее на стул. Он был из тех людей, которые стараются всегда держать свои вещи в порядке. Затем, аккуратно приподняв край покрывала, нырял в постель, вытягивался рядом со мной, и я чувствовала, что он полон желания. Я была этому рада: мне хотелось еще одного ребенка. Да и ему хотелось еще одного сына, чтобы упрочить свое положение. Впрочем, я-то хотела всего лишь вновь испытать удивительное ощущение растущей во мне новой жизни. Так что теперь я ласково улыбалась мужу, сама снимала с себя ночную рубашку и даже немного помогала ему в любовных усилиях. Обнимая его, я чувствовала его тепло и силу. Генрих обычно действовал быстро, хотя и нежно, и вскоре получал вожделенное острое наслаждение; я же ничего подобного не испытывала. Но мне было довольно и того душевного тепла, которое от него исходило, так что я охотно ему подчинялась и всегда шла навстречу его желаниям. Собственно, большего от наших отношений я и не ожидала. Я была рада уже тому, что наконец-то встречаю мужа в постели почти с удовольствием, и была ему благодарна за неизменно нежное обращение со мной. После соития Генрих обычно некоторое время лежал без движения, придавив меня своим телом, зарывшись лицом мне в волосы и прижавшись губами к моей шее, затем легко приподнимался, снимая с меня собственную тяжесть, и, к моему удивлению, говорил:
