Йордан Радичков - Избранное
— Что это? — спросил Иван Ефрейторов с любопытством.
Он взял железяку у того из рук, помахал ею, переломил пополам.
— Это ружье, — сказал Иван Ефрейторов. — Но оно не выстрелит, кто-то вложил пустую гильзу. Этим патроном я убил птицу, голубую птицу. Нет, нет, оно не выстрелит, — вдруг оживился он.
Над рубахой смотрело на него перекошенное лицо.
— Давай отсюда! Беги! Ну! — тихо сказал Иван Ефрейторов этому перекошенному лицу, сказал почти в самое ухо, словно сообщал великую тайну.
Иван толкнул человека в белой рубахе совсем легонько — лишь так, чтобы тот упал. А тот, видно, только этого и ждал, упал, как только его толкнули, и страшно обрадовался, что не умер от падения. Из-за пазухи у него посыпались гильзы, но подбирать их было некогда. Он стремительно вскарабкался на холм и исчез по другую его сторону.
Иван Ефрейторов снова повернулся к озеру. К воде спускались уже и каракачане со своими отарами. Впереди шли пестрые каракачанки с веретенами. Каждая каракачанка вертела свое веретено. За женщинами шли овцы, на каждой овце по колокольцу. Сзади всех шли мужчины, и у каждого в руке было по горбоносой герлыге. Они остановились на берегу. Плот продолжал свое плаванье. Все лошади по спину ушли в воду, только лошадь Динко держалась выше других и ступала, погружаясь в воду лишь по колено. С плота кинули веревку, захлестнувшую весь холм, — так, как бросают лассо.
Веревка натянулась, и холм поплыл за лошадиной упряжкой. Из дома вышел старик и по веревке пошел к плоту. Он знал, что у каждого человека есть в жизни своя веревка.
Иван Ефрейторов наклонился, чтобы подобрать гильзу и зарядить ружье. Над головой у него грянул выстрел. Он зарядил ружье и пошел наискось вверх по холму. Прилипчивые каракачанские глаза с любопытством разглядывали его из-под вязаной шали. «Выстрелю еще раз, — решил он про себя, — но сверху, с самой вершины». Оттуда ему лучше будет видно, как плот тащит невероятной величины холм.
Этот холм был едва ли не такой величины, как вся жизнь Ивана Ефрейторова.
Он поднялся на вершину, или вершина выбежала из-под его ног — она чуть не вспыхнула у него под ногами от страшного трения. И тут он увидел, что озеро пусто и холм тоже. Пуст был и дом его, зияющий, как ограбленная гробница. Солнце уже закатилось, но на западе еще трепетала бледная полоска — день ушел на покой. Гребень холма светлел в наступающих сумерках, словно вобрав в себя последние лучи. Иван Ефрейторов переломил ружье и сел. Морщины на его лице зашевелились, и среди них показалось подобие улыбки, похожей на насекомое-поденку, испуганную собственным появлением. Она была не просто испугана — крылышки ее были помяты, она ползла, подрагивая, и искала на лице складочку, где б она могла умереть, вглядываясь в свои раны; или где б она могла найти тот горький плод, ради которого появилась на свет.
Иван Ефрейторов уже не помнил сейчас о своей угрозе — выколоть эти глаза, если они когда-нибудь разревутся из-за ерунды.
Перевод Н. Глен.Ерусалимки
Рано утром на звоннице христианской обители Старопатицы стоял монах; он бил в колокол и оглядывал сверху дорогу в деревню. На дороге он надеялся увидеть Йону по кличке Мокрый Валах и одного его родственника — монах договаривался с ними перекрыть вместе кровлю старой сушильни для слив: в летние дожди кровля текла как решето. Однако дорога была пуста, если не считать шагавшего по ней человека со странной походкой, который держал под мышкой большой гриб-дождевик. Время от времени он сжимал гриб и весь окутывался бурым дымом. Это был деревенский дурачок.
В голове монаха теснились негодующие восклицания: «Вот скотина, вот скотина! Я-то думаю, он гадов в обители истребляет, ан не тут-то было — знай возле козы трется, а когда не трется возле козы, так глядит, как бы в рассаднике улитку поймать! А чтоб на гадов ополчиться, так нет того!»
Голубоглазый монах на звоннице был единственным обитателем маленького монастыря, звали его Доситей, питался он главным образом растительной и молочной пищей, отчасти грибами, вегетарианская пища сделала его замкнутым, он не испытывал потребности в общении с другими людьми, как одна травинка не общается с другими травинками, хоть они и стоят рядышком, стебелек к стебельку. Скотина, к которой относились восклицания монаха, был еж-альбинос, в этот момент он и в самом деле подстерегал кого-то в рассаднике — монах полагал, что он подстерегает улиток. Рассадник был делом рук этого монаха, он увлекался ботаникой, облагораживал самые разные сорта винограда, закутывал облагороженные побеги мхом, вымачивал в воде и высаживал в рассаднике, чтоб они там укоренились. В мае побеги выбрасывали молодые листочки, именно тогда в рассаднике появлялись улитки и начинали объедать нежную листву. Что касается гадов, таковые в монастыре не водились, за исключением одного ужа, которого монах видел два раза — раз в рассаднике и раз на пасеке. Пресмыкающееся и не думало поселяться в монастыре, оно приползало лишь помышковать в этих местах, но в третий раз не появилось, видно, охотиться было не на кого — мыши почти не попадались, ведь в послевоенные годы монастырь сам обнищал, как церковная мышь.
Обитель Старопатицы впала в такую бедность и ничтожество, что докатилась — если применить к ней человеческие мерки — до состояния бородавки или прыщика, который вроде бы и незаметен, но постоянно зудит. Притулившаяся в рощице обитель до самого носа заросла бузиной и крапивой; под ее кровом нашли себе приют одинокий монах, большеголовая рыжая коза и еж-альбинос с нежными красными глазами, налитыми, как грудь молодой девушки, взывающая: «Господи, меня хотят любить, а я вынуждена буду кормить младенцев!» По убожеству обитель уступала только крохотному скальному монастырьку Разбойне, где жили две одинокие монашки, две горемыки — одна из них была беспамятная, другая все помнила, но родилась калекой, ни шагу не могла ступить сама, и, когда беспамятная куда-нибудь отправлялась, она сажала на закорки увечную, чтоб та показывала ей дорогу, помнила, куда они идут, по какому делу и по какой дороге им возвращаться в их скальное гнездо Разбойну.
И мужской, и женский монастыри были построены давным-давно в ознаменование каких-то событий христианского календаря, в наше время потерявших всякое значение. Так стоит в наши дни какой-нибудь старый римский мост, перекинув свод через реку, и ни одна дорога не ведет ни к нему, ни от него, а были времена, когда все дороги и с равнин, и с гор проходили только через такие римские мосты.
Мужской монастырь располагался между деревней и собачьей могилой. В монастырской церкви хранилось несколько старых ерусалимок с изображениями рая и ада; висели они с северной, то есть языческой, стороны. Среди них расположилась и одна большая ерусалимина, принесенная старым отцом Киро из Макоцева имения. Среди маленьких ерусалимок она гляделась старой ведьмой. На той же, северной стороне, в полумраке между входной дверью и ступеньками, которые вели на звонницу, приютилась еще одна маленькая ерусалимка. На ней изображалось обрезание Иисуса раввинами. В старые времена, обрезая крайнюю плоть, тогдашние люди ставили таким образом знак крещения. Каждый раз, когда монах Доситей спускался со звонницы и в голове его теснились восклицания по адресу монастырской скотины, пресмыкающихся и прочего, взгляд его прежде всего останавливался на этой ерусалимке, потом скользил по древней ерусалимине, принесенной старым отцом Киро из Макоцева имения, и лишь потом, ступенька за ступенькой, перед ним открывалась вся церковь со святыми отцами, с небесным престолом и с преисподней. Святые отцы смотрели сонно и равнодушно, им давно уже надоело сидеть в их небесном президиуме, в то время как преисподняя излучала жизнь: там дымились котлы, под котлами пылали огромные костры, повсюду текли огненные реки, в языках пламени корчился голый народ, а среди народа сновали черти с бодрыми лицами, вооруженные двурогими вилами и орудиями пыток. Между раем и адом был изображен локомобиль, а рядом с локомобилем в муках раздирал рубашку на груди кузнец Никола Турок.
Кто бы ни вошел в церковь, сначала остановится посмотреть на локомобиль и на Николу Турка, а потом уж пройдет дальше и уставится на преисподнюю. По праздникам народ входит тихо, почтительно и набожно крестится перед святыми отцами, затем, отдав должное ритуалу, с интересом разглядывает ерусалимки и древнюю ерусалимину, принесенную старым отцом Киро из Макоцева имения, а под конец толпится перед преисподней, чтоб рассмотреть ее во всех подробностях. И с таким интересом рассматривает преисподнюю наш народец, будто изучает свое будущее!
2Ударив последний раз в колокол и так и не увидев Йону и его родственника, монах стал спускаться со звонницы. Лестница, такая же старая, как и вся постройка, заохала и зарычала — монах потревожил ее глубокий сон. Вся она была сколочена из одного и того же дерева, но одна ступенька не походила на другую, у каждой был свой характер или, как объяснял монах Йоне и его родственнику: «У всего свой образ и подобие». Первая ступенька встретила монаха недружелюбно, словно он наступил ненароком на спящую собаку, и монах не любил эту ступеньку, называл ее собачьей, и следующую тоже не любил — она тоже недружелюбно зарычала под его ногами. Лишь на третьей ступеньке он остановился, он всегда на ней останавливался, потому что она с тихой набожностью отзывалась на его шаги: «Ох, господи!» Четвертая ступенька проскулила и умолкла, пятая в знак протеста против того, что на нее наступают, зашевелилась в своих рассохшихся пазах, шестая пренебрежительно процедила: «И это пройдет!», седьмая зевала и не могла решить, рычать или не рычать на ступившего ей на спину монаха, и, пока она решала, он уже был на следующей, застывшей в гордом молчании.
