Николай Нароков - Могу!
— Но ведь… Но ведь… — бессвязно залепетал Миша.
— Да, да!.. Конечно! Ты прав, здесь многое! — нахмурился Табурин, как будто Миша сказал что-то о многом. — Здесь так много всего сошлось, что и не разберешься! Колоссально много! Но обо всем этом — потом, а вот что сейчас надо делать? — спохватился он. — Первое, это надо скорее с Борсом повидаться! И надо будет нам обоим в полицию поехать… Там тебя, конечно, расспрашивать начнут, так ты ничего не скрывай! Ну, — понизил он голос, — о своих отношениях с нею можешь, конечно, молчать, говорить об этом не надо, а вот о том, что она весь последний месяц сама не своя была, об этом — обязательно! Об этом и в полиции, и у следователя надо рассказать, и как можно точнее! Погоди! — вдруг поймал он какую-то мысль. — Какое у нас сегодня число?
— Шестое… — неуверенно сообразил Миша. — Или нет, седьмое!
Табурин схватил газету и глянул в заголовок.
— Восьмое! — хлопнул он пальцем по газете и с каким-то большим значением поднял глаза. — Понимаешь ты это? По-нимаешь? Это же удивительно! Колоссально удивительно!
— Что?
— А Георгия Васильевича когда задушили? Помнишь? В ночь с седьмого на восьмое!.. Так что же это? Нарочно так вышло или это — судьба?
— Вы… Вы…
Миша ничего не понял. Смотрел потерянными глазами и дрожал мелкой дрожью. Неясная, пугающая, но несомненная догадка била его. Почему Софья Андреевна весь этот месяц «была такая»? Почему? Неужели…
Испуг охватил его, и он несдержанно вцепился в локоть Табурина.
— Она… Она… Это — она?
— Молчи! Молчи, Миша! — обнял его Табурин. — Обо всем этом — потом! Сейчас главное для тебя — силы! Собери все силы, потому что… Но помни и знай: так или иначе, но это — конец!
Глава 25
Борс сидел за своим столом и, впившись глазами в беспорядочные листы бумаги, сосредоточенно и напряженно разбирал неровные и неразборчивые строки. Иной раз, затрудняясь прочитать какое-нибудь слово, он брал лупу и смотрел через нее. Его подгоняло нетерпение, и глаза хотели не идти, а бежать по строчкам, чтобы как можно скорее прочитать письмо до конца, но он твердо сдерживал себя и, сдвинув брови, сжав губы, читал медленно, вдумываясь в прочитанное и время от времени возвращаясь назад.
Табурин сидел у другого края стола и, ерзая на месте, ждал, пока Борс прочитает все до конца. Его тоже охватывало нетерпение, и ему хотелось как можно скорее начать говорить и обсуждать. Он подергивался и крутился в своем кресле, посматривая на Борса, пытаясь увидеть хоть что-нибудь на его лице, но ничего увидеть не мог.
Наконец Борс кончил, собрал листы и, подумав с полминуты, поднял глаза.
— Это признание! — сказал он. — Признание полное и несомненное. Теперь все ясно.
— От первого шага и до последнего! — подтвердил Табурин.
— Когда вы получили это письмо?
— Еще позавчера. Но я знал, что вы уехали и вас нет в городе. Я накануне, как только узнал о самоубийстве, хотел тотчас же повидаться с вами, но из дома мне сказали, что вас нет. Я попросил сообщить мне о вашем приезде, чуть только вы вернетесь, и…
— Вы уже показывали кому-нибудь это письмо?
— Нет, никому.
— Странно, что она написала его вам, а не следователю! Разумнее было бы послать его Поттеру.
Табурин усмехнулся.
— Вы представляете себе, какой она была в последние дни? Разве она могла думать и поступать разумно?
— М-да! — неопределенно протянул Борс.
— Как вы видите, — не то Борсу, не то себе пояснил Табурин, — штемпель на конверте — 11 утра. Вероятно, она бросила письмо в ящик ночью, когда ехала чуть ли не в беспамятстве.
— В беспамятстве? — вслух подумал Борс. — Однако она, надо полагать, еще дома догадалась наклеить марки и отправить письмо со специальной доставкой. Почему она так торопилась? Почему ей было надо, чтобы вы получили его как можно скорее?
— Надо? Я не думаю, что ей тогда было надо хоть что-нибудь!.. А просто она была в горячке! «Скорее, скорее!» Вот, вероятно, ее единственная мысль или, вернее, единственное чувство в эту ночь.
— Да, очень может быть.
Борс поднял листы и пересмотрел их, не читая.
— Признание полное! — повторил он. — И надо отдать ей справедливость: она не забыла ни о чем. Письмо хаотичное, читать его трудно, но сказано в нем все.
— Даже про облатку, которую она наклеила себе на язык, когда говорила из Канзас-Сити, не забыла! — одобрил Табурин.
— Прием старый и почти детский! — усмехнулся Борс. — Когда мы были еще мальчишками и хотели мистифицировать кого-нибудь так, чтобы нас не узнали по голосу, мы клали под язык пуговицу или горошину. Но сознайтесь, что она была необыкновенная женщина!
— Уж чего необыкновеннее! — пробурчал Табурин. — Одна на миллион! Да и того меньше!..
— Что это? — спросил себя Борс. — Беспринципность, цинизм или полная аморальность?
— И то, и другое, и третье… А сверх того еще четвертое, пятое и десятое!..
— Как мало ей было нужно, чтобы решиться на такое дело! — с горечью и грустью продолжал свою мысль Борс. — Деньги, ревность и страх перед тем, что любовник променяет ее на другую… Вот и все!
— В ее возрасте страх перед потерей любовника — страшная штука!
— Да, конечно! Тем более, что и любовник был не совсем обыкновенный, и любовь была черт знает какая! Не любовь, а сплошная патология!
— В этом деле все патология! Но только, — вдруг спохватился Табурин, — вы… Нельзя ли сделать так, чтобы роль Миши как-нибудь затемнить? замять? Его, конечно, будут допрашивать, так нельзя ли, чтобы помягче и поосторожнее допрашивали? Надо же пожалеть мальчика!..
— Об этом не беспокойтесь! Там люди тоже что-то понимают и чувствуют. Не бессердечные же там люди!
Табурин не выдержал, встал с места и начал ходить по комнате.
— Патология! — воскликнул он, останавливаясь. — Сплошная патология! Любовь к мальчику, извращенность и… коньяк! А с другой стороны вывороченная наизнанку натура и… никаких нравственных устоев и преград! Вот и сорвалась! Вот и не выдержала!
— В час убийства она была сильная! — продолжал думать вслух Борс. — Воображаю, как в этот час все было в ней собрано в одну точку и сжато в кулак: воля, мускулы, нервы, сердце… Цель овладела ею, крепко держала ее в этот час и подавляла в ней все другое. А потом, конечно, все оборвалось: реакция! Я, помню, когда-то спасался от бешеной собаки и бежал от нее… Всего 30–50 шагов, но как я их бежал! Что есть силы, что есть духу! Каждым мускулом бежал, каждым нервом! А когда вбежал в дом и захлопнул за собой дверь, то не мог уже стоять на ногах: упал на пол от бессилия! Вот и с ее душой тоже так стало: упала в бессилии!
— Да, тоже так… И добавьте к тому, что душа и совесть у нее были уже давно надтреснуты и надломлены. Помните, я вам рассказывал про эту птицу, Пагу! И от нее тоже шла трещинка через совесть, от многого шли трещины! Патология даром не далась! Вот надтреснутая душа и довела ее до… до конца!
— Но погодите! — остановил его Борс. — Тут есть пункт, над которым надо подумать. Она здесь пишет, — положил он руку на листы бумаги, — что Ив ничего не знал. Будто бы и весь план убийства придумала она сама, и выполнила его тоже сама. Как по-вашему, — с сомнением в голосе спросил он, — можно этому верить?
— Безусловно можно! — без колебания ответил Табурин. — Ведь у нее на то была грандиозная причина, и я эту причину вот как понимаю! Колоссально понимаю!
— Какая причина?
— Да ведь она же о ней пишет! Разве вы забыли? Или не обратили внимания?
Он перебросил несколько листиков письма и нашел нужный.
— Вот!.. «Я могла убить, — словно убеждая в чем-то, прочитал он, — но я не могла допустить, чтобы Ив знал, что я — убийца. Я не могла бы жить, если бы он знал, что я — убийца».
— Это тоже патология! — усмехнулся Борс.
— В этом деле все патология! — отрезал Табурин. — Ни одного здорового, человеческого кусочка нет! Но позвольте, позвольте! — всполошился он. — Если Ив ни о чем не знал, то его, выходит, ни в чем и обвинять нельзя?
Борс подумал.
— Если он ни в чем не участвовал и ничего даже не знал, — ответил он, — то ни обвинения в убийстве, ни обвинения в соучастии ему, конечно, предъявить нельзя. По совести он — соучастник, юридически — нет.
— А в моих глазах, — рассердился Табурин, — он главный убийца и есть!
— Вероятно, и в моих тоже! — согласился Борс. — Он убийца, и притом — главный!
— Ведь все же совершилось по его воле и по его приказу! Разве не так? Пружину завел он! Ведь Георгия Васильевича она убила, так сказать, не для себя, а для него, для Ива! Она ведь все разъясняет: это был путь к тому, чтобы Ив смог овладеть Юлией Сергеевной. Так? Лишить ее мужа и Виктора, оставить одну в беспомощности, напугать арестом, судом и тюрьмой… Заставить ее связать свою жизнь с Ивом и подчинить. Да как подчинить! Внутренне! Колоссально! Чувством благодарности, признанием, близостью подчинить! И кто знает, если бы Юлия Сергеевна тогда испугалась и бежала с Ивом, то… Вы представляете себе? Полгода, год… И, пожалуй, Ив дождался бы своего!
