Филипп Майер - Сын
Потом сбривал шестимесячную бороду, выяснял, кто вскоре отправляется в рейд, и вносил свое имя в список рейнджеров.
Сорок четыре
Дж. А. Маккаллоу
Темно, шумно, она никак не может разобрать, где находится, – вокруг журчание воды, будто стоишь в бурном потоке. Двое спорят: это девочка, говорит один, на этот раз будет девочка, а потом другой голос, в котором она узнает отца, говорит: хорошо, дорогая. Барабанный грохот сердца, мощные волны дыхания. Она не может пошевелиться. Детские голоса. Братья, догадывается она.
Теперь что-то непонятное. Голоса говорят по-испански и еще на каком-то знакомом языке, но не разобрать. Жгучая боль. Трава высокая, солнце слепит глаза, бородатый человек в сверкающем шлеме неуверенно смотрит на нее, делает шаг вперед и вонзает в нее что-то. Вытаскивает и вонзает вновь, на этот раз протыкая насквозь, и сразу и человек, и солнце пропадают, остается только черное пятно.
Она открыла глаза. Огромная комната. Это были давние времена. Сразу стало легче; значит, это только начало, а вовсе не конец, она заблуждалась, заблуждалась всю жизнь.
Потом все исчезло. Она все придумала. Это лишь иллюзии, созданные ее мозгом. И в них нет финала. Дом исчез, клубится пыль, она видит звезды… хочется вернуться в грезы.
Фургон мчался слишком быстро, его заносило на поворотах, как будто водитель забыл, что едет по грунтовке, а не по асфальту. Она мгновенно поняла: что-то случилось; хотя машина была пока всего лишь пятнышком вдалеке, за ней поднималось облако пыли. С кем-то несчастье, это очевидно. Только не Хэнк. Скорее чувство, чем мысль. Она стояла в гостиной и смотрела, как приближается облако пыли. Если это не Хэнк, я каждый день буду ходить в церковь. Обещание показалось чересчур уж драматичным, почти смехотворным, пороху на это все равно не хватит. Но дурное предчувствие осталось.
Она сняла трубку телефона и позвонила доктору.
– Это Джинни МакКаллоу. У нас, кажется, кто-то ранен, полагаю, на охоте.
Она вышла на террасу. Один из слуг уже заметил, что происходит, и скакал к воротам навстречу фургону. Спешившись, он распахнул ворота, машина влетела во двор. Теперь ей казалось, что это ошибка, что машине здесь вообще нечего делать, внутри все похолодело, и захотелось убежать к себе.
Пикап затормозил прямо у дверей, и она бросилась по лестнице вниз. В кузове Хэнк вместе с одним из помощников. Тревога тут же испарилась – какая же она дурочка, слава богу, слава богу, она улыбалась, какая же она смешная, право. Но когда двое парней спрыгнули на землю, не глядя на нее, она поняла, что ошиблась.
Хэнк остался в кузове – лицо белое, рубаха насквозь пропитана чем-то темным, повсюду кровавые отпечатки, третий парень обнимал Хэнка и рыдал. Все в порядке, уговаривала она себя. В нем гораздо больше крови, чем здесь. Она взобралась в кузов, заваленный битыми куропатками, парень никак не хотел отпускать Хэнка. Дорогой, лепетала она, дорогой, ты меня слышишь; он приоткрыл глаза. Она прижалась к нему лицом; кто-то все повторял и повторял, как им жаль, как им жаль. Хэнк, это я. Открой глаза. Он открыл; увидел ее. Попытался улыбнуться, а потом лицо его застыло.
Примчался пес Хэнка; он бежал всю дорогу от садков с куропатками, запрыгнул в кузов, принялся вылизывать лицо Хэнка, лаять, дергал его, тянул за рубаху; его невозможно было оттащить от хозяина. «Уберите отсюда эту чертову собаку! – Ее голос. – Кто-нибудь, уберите пса». Пойнтер цапнул кого-то за руку, потом опять бросился вылизывать Хэнка, лай не стихал, и в конце концов один из парней силой выволок животное из машины. Ш-ш-ш, приговаривал кто-то, ш-ш-ш ш-ш-ш ш-ш-ш, то ли собаку успокаивали, то ли ее саму.
Осталась только одна мысль – нет нет нет нет. Она не хотела думать вообще. Лучше бы ее хватил удар еще там, в гостиной. Пойнтер не отходил от нее ни на шаг. Они повсюду путешествовали вместе, и восемь лет спустя, когда пес умер от старости, она едва сумела пережить это горе, даже работать не могла, как будто потеряла мужа во второй раз.
Хэнк был великим человеком. Бывают люди, кого Господь поцеловал при рождении, вот Хэнк из таких. Потеряв его… она задыхалась. Голоса людей звучали словно из-под воды. Она их слышала и не слышала. Да, надо думать о будущем. Она все еще чувствует боль, она жива. Неужели правда, что человек словно бабочка, живет одним днем? Она не знала. Но не хотела забывать. Я хочу помнить, твердила она. Я буду помнить буду помнить буду помнить.
Сорок пять
Дневники Питера Маккаллоу
22 июля 1917 года
На пастбищах Рейнолдса и Мидкиффа начали бурить. В городе нет ни одной свободной комнаты. Улицы забиты грузовиками, телегами, повсюду свалены груды бурового оборудования; люди спят в палатках или прямо на обочинах. Нил Гилберт сдает свинарник за восемьдесят долларов в неделю. Я ожидал взрыва гнева и неприязни из-за нашей фантастической удачи, но, как всегда, получилось ровно наоборот. Они считают наше процветание своим собственным, как будто аренда загона в свинарнике ничем не отличается от миллионных прибылей на нефти.
И – до поры до времени – каждый зарабатывает деньги. Продают одежду, подержанный инструмент, еду, воду, жилье, сдают в аренду повозки, грузовики, мулов с телегами, лошадиные упряжки и пустые дворы. Гровер Дешилдс забросил уборку урожая и разъезжает на своем тракторе, получая по десять долларов (недельный заработок) за то, что вытаскивает увязшие на нефтяных полях машины. Ходят слухи, что ночами он специально заливает рытвины водой. Когда-нибудь этот бум закончится. Но не для нас.
С холма за домом видны теперь четыре вышки, в разной стадии готовности. Наш буровой мастер полагает, это только начало, скоро их будет не меньше сотни. Несмотря на то что ближайший нефтяной пласт обнаружен в Пьедрас-Пинтас. На полях Райсера и Дженнингса только газ.
Я перестал даже делать вид, что мне надо на пастбище. Салливан вечерами предоставляет мне полный отчет о событиях дня. Пару раз он чуть не застукал нас с Марией… Я надеялся, что острота ощущений постепенно угаснет, но нет, чувства становятся все сильнее и сильнее. Стоит провести без нее хотя бы час, и я не могу думать ни о чем другом, забываю имена, забываю, что должен был делать, жизнь сразу утрачивает смысл.
Я хочу знать о ней все. Как ребенок постигает мир, пробуя его на вкус… я хочу взять ее в рот, каждый кусочек тела; мне любопытно, кто был ее любовником прежде, какие отношения у нее были с сестрами, отцом, матерью, чему она училась в университете, как вообще она стала нынешней Марией.
Просыпаюсь до рассвета, она еще спит, забросив руки за голову, ноги согнуты в коленях, как будто она задремала на пляже… солнечный луч касается ее шеи (красное пятно, результат моей неловкости), ушка, ямки на щеке, подбородка (мягко очерченного), губ (чуть приоткрыты), веки слегка подрагивают, а глаза у нее черные, с золотистыми искорками. Сквозь сон она чувствует, что я отодвинулся, и, не просыпаясь, вытягивает руку, привлекая меня поближе.
Призраки все не появляются. Заглядывал во все темные уголки, но… ничего. Педро – я вспоминаю его совсем молодым, и Лурдес тоже, юной красивой женщиной, словно в моих воспоминаниях время для них обратилось вспять.
23 июля 1917 года
С севера дует суховей, около восьмидсяти градусов[123]. Мы просыпаемся бодрыми и с ясной мыслью: надо куда-нибудь выбраться. По молчаливому уговору не бывать вблизи земель Гарсия мы укладываем корзинку для пикника в «чэндлер» и отправляемся в Нуэво-Ларедо. По пути Мария нахо дит более интересное занятие моим рукам, чем вести машину; приходится сделать остановку. Надо же, я ведь никогда прежде этого не делал – не занимался любовью за пределами спальни. Интересно, а у нее как? Почувствовал внезапный укол ревности, несмотря на недавнее любопытство по поводу бывших любовников, но чувство так же мгновенно улетучилось, и я вновь счастлив.
Нуэво-Ларедо показался нам каким-то особенно уродливым.
– Нет, не пойдет, – решил я.
Ищем подходящую таверну (или отель, напоминает она), но неподалеку от plaza de toros[124] натыкаемся на компанию подвыпивших американцев, громко пристающих к мексиканским девушкам; один из них пялится на нашу машину и что-то говорит приятелям, показывая на Марию. Хочу остановиться и разобраться с ним, но она уговаривает не тратить напрасно времени. Делаем еще один круг по городу, мимо «Альма Латина», где сидит трио скучающих марьячи. Взгляд задерживается на congales[125], и, не сговариваясь, решаем поехать к реке.
