Антон Понизовский - Обращение в слух
Возникает вопрос: а зачем ему эти сложные и тяжёлые ограждения? Чего он боится?
Может быть, он боится этого самого ветра?
Но ветру любые бетонные стены — такая же пыль и труха, такое же «перие хмелевое»! Ветер сносит все наши жалкие перегородочки, стены, заборы — помнишь, она говорит «как хорошо за забором, как безопасно…» Всё, чем пытаемся отгородиться, прикрыться — и пьянство, и этот ваш адреналиновый спорт, — в одно мгновение унесёт ветер смерти — он же ветер реальности!.. — Федя разогнался, он чувствовал себя так, как, наверное, чувствовала себя Лёля на своей planche à neige[43]. — Всё, что здесь и сейчас, — иллюзорно! А там — настоящее! Мы зря боимся! Подлинное, достойное человека — лишь за смертью, по ту сторону смерти!..
— А ты бывал близко к смерти? — спокойно спросила Лёля.
— Наверное… — запнулся Федя, — когда-нибудь…
Лёля слегка засмеялась.
— Если бывал, то запомнил бы. Я один раз в лавинку попала — запомнила на всю жизнь…
— В лавину?!
— В маленькую лавинку. Метра, наверное, три на три… пять на пять… нет, поменьше. Скорей три на три.
Ты в курсе, отчего бывает лавина?
Смотри. В оттепель — снег подтаял, поверхность снега подтаяла. Ночью её подморозило — образовалась корка. Потом сверху нападало снега.
Любая встряска — и сходит весь этот снег. Вся подушка.
Короче, я еду: слева от меня — метров семь-восемь слева — обрыв. И наклон в ту сторону, небольшой. Еду, и вдруг чувствую: ползёт.
Ползёт под ногами у меня. Не быстро. Но я-то внутри, ноги у меня в снегу, внутри этого снега. А отстегнуться я не могу, не на лыжах. Ползёт вместе со мной. Туда, к краю. А обрыв — наверное, метров сорок. Достаточно. Я посмотрела потом. Я гребу…
— Что?
— Гребу — ну, руками я подгребла — бесполезно. Ползёт. Очень тихо. И никакого ментального ветра. Наоборот, очень медленно всё, очень нудно… не объяснишь. Нудно-ну-у-удно… Никаких мыслей в голове вообще. Одна мысль: остановится — не остановится? Остановилось. До края не доползло.
— И что ты?!
— А что я. Отдышалась и дальше поехала. Ноги дрожат…
И с тех пор, знаешь, чего-то мне вся эта суицидальная тема — «там классно», «там интересно»… тошнит.
IV. Рассказ про рубашку с пуговками
Когда ко мне ваша девушка подошла — я сразу знала, что расскажу именно эту историю. Потому что это история всей моей жизни.
Для меня главное в жизни — дети, как и всегда должно быть для любой матери.
Первая родилась дочка, и второго мы очень хотели сына. Очень сильно ждали его.
Когда он родился, это было в июне — рядом, я видела, девочка лежала, ху-уденькая! — а мой парень такой толстенький! сразу видно, что всё нормально. Но вот проходит какое-то время… и через два дня — не приносят мне моего малыша кормить.
Я спрашиваю у медсестры, что случилось: почему его не несут?
А она мне спокойно так говорит: «А вы знаете, у него непроходимость кишечника, такие дети вообще не живут. То есть вы готовьтесь, что он у вас жить не будет». Как будто в порядке вещей!
Я ей говорю: «И что, будем ждать, когда он умрёт?!»
Требую, чтобы мне его принесли. Его приносят, я вижу — у него лицо какого-то… земляного, что ли, цвета, тёмного: обычные новорожденные красненькие, румяненькие — а мой чёрненький как негритёнок.
Мы с мужем его заворачиваем — и везём на другой конец города. Мы тогда жили в городе Сызрани Самарской области.
Привезли его в детскую хирургию — и там сразу стали готовить его к операции. Систему поставили, лекарства всякие — я смотрю, он опять вроде порозовел…
Сделали операцию. Удалили непроходимость кишечника.
Доктор спрашивает меня: «Вы сможете ухаживать за ребёнком?»
Я говорю: «Конечно, буду ухаживать! Куда же я его брошу?» Сама чуть живая, конечно…
И, вы знаете, вот мы пробыли в реанимации четверо суток — и всё это время с нами там этот врач находился. Я всё думала, как же так он домой не уходит? А видимо, он из-за маленького ребёнка — помогал ему, чтобы ребёнок выжил. Вот такие бывают хорошие люди. Ведь это чудо какое-то, что ребёночку всего два дня — и сделать ему операцию! Представляете, это крошка какая…
Потом нас выписали, и мы поехали вскоре на БАМ. Муж у меня — помощник машиниста тепловоза, мы поехали по договору в Северобайкальск. И работали там на БАМе три года.
Но скоро нам стало видно, что наш сыночек… в общем, он развивался не как все дети. Он и ходить начал позже всех… И живот у него был, огромный живот.
Но врачи говорили, что всё нормально: непроходимость-то у него убрали. А я же вижу, с ним что-то не так, что-то ему мешает…
И вот исполняется ему три годика. А он уже такой вяленький стал, чуть живой.
Мы приехали как раз с отпуска, денег не было.
Муж говорит: «Давай через год его свозим в больницу. Накопим деньги — ты отпуск возьмёшь и поедешь».
А я говорю: «Нет, год он у нас не проживёт».
И в декабре взяла его и поехала с ним в Москву. На поезде ехали мы с ним пять суток.
Выходим — мы же с Сибири приехали, там морозно — а в Москве всегда слякоть, ребёнок в валенках — я поставить его не могу, всё мокрое под ногами — в метро, из метро на улицу… Тащу на руках: в одной руке сумка с одеждой, в другой ребёнок, на нём шуба тяжёлая… Куда ехать, не знаю, в городе никого не знаю… Смотрю, останавливается такси. Говорю: «Вот, ребёнку надо на операцию. Вы в любую больницу меня отвезите…»
Приехали — было вечер уже, четыре часа.
Мне говорят в приёмном покое: «Сегодня мы вас положить не можем: завтра».
Я говорю: «Я с поезда, у меня здесь ни родных, никого…»
И они меня принимают! Сейчас, в наше время, мне кажется, даже не было бы разговора: «Завтра!» — всё. А ты там хоть умирай. Раньше какие-то другие люди были, мне кажется.
Нас посмотрели, поставили нам диагноз. Оказался диагноз «болезнь Гершпрунга» — это значит, непроходимость толстого кишечника.
Через три дня нам сделали операцию. Был кишечник восемьдесят сантиметров — шестьдесят сантиметров из них удалили.
И вот, я помню, когда после операции что-то нужно было срочно спросить — я в шоковом состоянии, вся несусь! — и примчалась прямо к нему в кабинет — к профессору, который нам операцию делал.
А он раздет.
То есть он снял эту одежду свою хирургическую специальную — штаны эти белые, или какие-то там голубые — сам в плавках стоит — а я даже сначала не понимаю, я спрашиваю, как ребёнок чувствует себя, что с ним?
Он натягивает брюки и мне спокойно всё объясняет: мол, не волнуйтесь, вот это так, это так, всё нормально с ребёночком вашим…
