Дмитрий Кедрин - Стихотворения и поэмы
…Я всегда гордился тем, что полжизни Кедрина прошло в моём родном Днепропетровске, тогда ещё Екатеринославе, куда маленького Митю привезли в 1913 году. Здесь бабушка читала ему стихи Пушкина, Мицкевича и Шевченко, благодаря чему он навсегда влюбился в польскую и украинскую поэзию, которую впоследствии переводил; здесь он начал писать стихи, учился в техникуме путей сообщения, впервые в 17 лет напечатал «Стихи о весне»; здесь он сотрудничал в газете «Грядущая смена» и в журнале «Молодая кузница», приобрёл признание и популярность среди молодежи; здесь уважали его мнение и талант, узнавали на улице; здесь, наконец, он пережил первый арест за «недоносительство».
О Днепропетровске Кедрин никогда не забывал, посвящал ему стихи, начиная с ранних, в которых возникал город, «затихший великан» с заводскими дымами, запахами металла, и, конечно же, мост Екатеринослава с его «гранитной печалью»… А вот уже из стихов периода войны:
На двор выходит
Школьница в матроске,
Гудят над садом
Первые шмели.
Проходит май…
У нас в Днепропетровске
Уже, должно быть,
Вишни зацвели.
Или:
Здравствуй, город чугуна и стали,
Выдержавший бой с лихим врагом!
Варвары тебя не растоптали
Кованым немецким сапогом.
Вспоминая свою жизнь, Кедрин с фронта писал: «Кроме детства у человека нет ничего радостного».
Сегодня, как и в детстве поэта, шумит акациями выходящая к памятнику Пушкину Чичеринская улица, на которой жил Кедрин, висит на фасаде транспортного техникума посвящённая ему мемориальная доска, радует глаз тонущая в зелени улица Кедрина, высоко котируется литературная премия, носящая его имя.
Представьте себе мужчину тоненького, изящного, невысокого, с добрыми карими глазами за толстыми линзами очков в роговой оправе, волнистыми светло-каштановыми волосами, откинутыми на левый висок, и мягким приятным грудным голосом; к тому же он вежлив, скромен, интеллигентен, деликатен и образован, но мнителен и раним, отрешён от окружающей жизни и совершенно беспомощен в быту. А самое главное — безмерно талантлив как поэт. Это — Дмитрий Кедрин, чья жизнь обрамлена тайнами рождения и смерти.
Дмитрий Кедрин вошёл в мою судьбу, когда мне было шестнадцать лет. Мой друг, как и я, начинающий поэт, встретил меня на улице и вслух, захлёбываясь от восторга, прочитал несколько стихотворений Кедрина, перевернув ими мою душу. Не помню, как позже оказался у меня небольшой сборник стихов Кедрина, но до сих пор в памяти потрясение от его «Куклы», «Поединка», «Глухаря», «Зодчих». Особенно меня поразило стихотворение «Беседа». Смею утверждать, что ни один поэт не сказал так о беременной женщине:
…глубоко под сердцем, в твоих золотых потёмках
Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком.
«Беседу» я потом читал всем девушкам, с которыми встречался, до сих пор помню наизусть и время от времени повторяю про себя.
А тот небольшой кедринский сборник мой друг взял у меня почитать, потом дал его кому-то, тот — дальше, и в результате я остался без книги, редкой по тем временам.
В 1931 году Кедрина потянуло в Москву, где ранее уже обосновались его днепропетровские друзья-поэты М. Светлов, М. Голодный и другие. Кто знает, как сложилась бы его жизнь, если б он не переехал в столицу, где начались все тяготы и унижения, главными из которых были постоянная бытовая неустроенность и невозможность издать книгу стихов.
Этот по сути большой ребёнок в московский период жизни не имел не то что квартиры или комнаты, но даже своего постоянного угла. Сколько раз он переезжал с места на место, где только ни ютился со своей семьёй, в каких убогих и тесных комнатёнках, перегороженных фанерой или занавесками, ему ни приходилось жить, среди вечного шума и криков соседей, плача собственной дочурки и ворчания тётушки. С грустным и тревожным настроением Кедрин однажды записал в дневнике, обращаясь к жене: «А мы с тобой обречены судьбою в чужом дому топить чужую печь». И в этой обстановке он умудрялся быть гостеприимным хозяином, писать изумительные стихи, раздвигая мысленно стены своего очередного временного жилища, чтобы перенестись в другие времена и страны. Наверное потому, будучи на фронте, он так легко привык к обычной землянке.
Но самой большой бедой было то, что Кедрин не мог выйти со своими стихами к читателю — все его попытки издать книгу в конце концов проваливались. Не зря заметил он в одном из писем: «Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят». И там же ещё одна мысль: «Понять, что ты никогда не расскажешь другим того большого, прекрасного и страшного, что чувствуешь, — очень тяжело, это опустошает дотла».
Отвергнутые произведения Кедрин складывал в стол, где они пылились до очередного приезда друзей, его верных слушателей и ценителей. Он работал не покладая рук, получал гроши, во всём себе отказывал.
Шли годы, а книги всё не было. Он говорил жене: «Поэт хотя бы изредка должен издаваться. Книга — это подведение итога, сбор урожая. Без этого невозможно существовать в литературе. Непризнание — это фактически медленное убийство, толкание к пропасти отчаяния и неверия в себя».
Первую попытку издать книгу в ГИХЛе[37] Кедрин предпринял вскоре после приезда в Москву, но рукопись вернули, несмотря на хорошие отзывы Эдуарда Багрицкого и Иосифа Уткина. В дальнейшем поэт, решивший для себя, что если в 1938 году книга не выйдет, то он прекратит писать, вынужден был исключить из неё многие вещи, в том числе уже получившие признание. После тринадцати возвращений рукописи для доработки, нескольких изменений названия и манипуляций с текстом эта единственная прижизненная книга Кедрина «Свидетели», в которую вошли всего семнадцать стихотворений, увидела свет. По поводу её автор писал: «Она вышла в таком виде, что её нельзя считать ни чём иным, как ублюдком. В ней сохранились не больше 5–6 стихотворений, которые стоят этого высокого имени…»
Вторая попытка, и тоже неудачная, относится к 1942 году, когда Кедрин сдал в издательство «Советский писатель» книгу «Русские стихи». Один из ее рецензентов обвинил автора в том, что он «не чувствует слова», второй — в «несамостоятельности, обилии чужих голосов», третий — в «недоработанности строк, неряшливости сравнений, неясности мышления». И это в то время, когда поэзия Кедрина получила самую высокую оценку таких писателей, как М. Горький, В. Маяковский, М. Волошин, П.Антокольский, И. Сельвинский, М. Светлов, В. Луговской, Я. Смеляков,
Л. Озеров, К. Кулиев и других.
Перед уходом на фронт в 1943 г. Кедрин отдал новую книгу стихов в Гослитиздат, но она получила несколько отрицательных рецензий и не была издана.
Большинство своих стихотворений Кедрин так и не увидел напечатанными, а его поэма «1902 год» пятьдесят лет ждала своего опубликования. Это в ней одна из глав заканчивается пророческими словами:
Потрясая цепями, блуждает
в пространстве земля,
Одичалая родина гибнущего человечества.
Господи, каким же дальнозорким был этот близорукий человек!
А вот ещё одна его запись, относящаяся к 1944 году: «…Многие мои друзья погибли на войне. Круг одиночества замкнулся. Мне — скоро сорок. Я не вижу своего читателя, не чувствую его. Итак, к сорока годам жизнь сгорела горько и совершенно бессмысленно. Вероятно, виною этому — та сомнительная профессия, которую я выбрал или которая выбрала меня: поэзия».
Когда поэтов не печатают, они начинают заниматься переводами известных авторов, справедливо полагая, что уж их-то, этих авторов, напечатают непременно, невзирая на личность переводчика. Последовал этому правилу и Кедрин, который с конца 1938-го по май 1939 года переводил поэму Шандора Петефи «Витязь Янош». Но и здесь его ждала неудача: несмотря на хвалебные отзывы коллег и прессы, эта поэма при жизни Кедрина не была опубликована. Следующая попытка тоже провалилась: «Витязь Янош» Петефи вместе с «Паном Твардовским» Адама Мицкевича были включены в ту неизданную книгу стихов Кедрина, которую он сдал в Гослитиздат, уходя на фронт в 1943 году. Лишь девятнадцать лет спустя поэма Петефи увидела свет.
До этого, в 1939 году, Кедрин ездил в Уфу по заданию Гослитиздата переводить стихи Мажита Гафури. Три месяца работы оказались напрасными — издательство отказалось выпустить книгу башкирского поэта.
Затем в первые годы войны, ожидая отправки во фронтовую газету, Кедрин активно занимался переводами с балкарского (Гамзат Цадаса), с татарского (Муса Джалиль), с украинского (Андрей Малышко и Владимир Сосюра), с белорусского (Максим Танк), с литовского (Саломея Нерис), Людас Гира). Кроме того, известны также его переводы с осетинского (Коста Хетагуров), с эстонского (Йоханнес Барбаус) и с сербскохорватского (Владимир Назор). Многие из них были опубликованы.
