Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
Где-то у реки гуляла молодежь, громко смеялась и пела в цветущей ночи. Холодная синагога смотрела сквозь все стены и заборы в огороженный дворик, где сидела парочка. Полукруглые, треугольные и четырехугольные окна синагоги сияли загадочным голубым светом горних сфер. Громоздившиеся друг над другом крыши из обшарпанных гонт зеленовато светились, как отблеск воды, в которой полно водорослей. Чем дольше Хайкл смотрел на синагогу, тем более чужой становилась эта девушка, сидевшая рядом с ним. Когда он не целовался с ней горячо и лихорадочно, она была ему противна. Ну что она от него хочет? Ее гладко зачесанные волосы были жирными и пахли керосином. Это ж надо, чтобы в наше время девушка еще мыла волосы керосином! Над верхней губой у нее щетинились волоски. Грубая кожа шелушилась, и сама она была тощая и жесткая, как доска.
— Что ты от меня отодвигаешься? — шипела она, и он придвигался к ней от страха, как будто был ее пленником. Она принималась сердито ворчать, что сестра ее матери из Америки обманула ее. Вместо того чтобы прислать своего сына, чтобы он забрал ее в Америку, тетка посылает дурацкие письма и десять-пятнадцать долларов в месяц.
— Так чем же твоя тетка тебя обманула? Она же не обещала, что заберет тебя в Америку?
— Обманула, обманула! — топала ногами Крейндл о мягкую замусоренную землю своего сада. Если бы она, Крейндл, не рассчитывала на эту дурацкую тетку и на кузена, она бы уехала в Вильну или в Варшаву. Она бы там стала продавщицей в большом модном магазине, носила бы туфли на высоких каблуках, шляпку с пером и гуляла бы с городскими кавалерами. С парнями из вонючего местечка она даже разговаривать не хочет. А в Америке ей было бы еще лучше, чем в Вильне или в Варшаве. В Америке, говорят, не хватает женщин. Восемнадцатилетних девушек там ищут со свечами. Но тетка ее обманула, обманула!
Они оба возвращались через окошко назад, в дом, и парень смотрел на девичью кровать с таким страхом, как будто она была сделана из досок от виселицы… Он на цыпочках выходил из ее алькова и оглядывался, прислушиваясь. Отец спал, а хозяйка дома все еще бодрствовала, сидя на глиняной скамье у печи на кухне. Фрейда крутилась и ойкала, как будто у нее больше не было сил ждать радости от своей девицы. Из того, что хозяйка сидела у дверей на стреме, Хайкл понял, что она тоже ждет, чтобы он женился на ее дочери. Он совсем не на шутку испугался. Крейндл еще скажет, что он ее обманул, как она говорит это про свою тетку из Америки. А что скажет отец? Сын никак не мог решить, то ли отец знает о том, что происходит по ночам, но не хочет вмешиваться, то ли спит так крепко, что ни о чем не знает.
С каждым днем Хайкл все больше ненавидел Крейндл. Она что, с ума сошла? Ему шестнадцать лет, и он станет женихом? Единственный выход — переехать отсюда! Однако если он переедет, девица откажет от квартиры его отцу. Ведь тут отец платит только за еду. Но если им придется снимать квартиру в каком-то другом месте, то, во-первых, не у кого, у каждого хозяина есть свой постоянный дачник. А во-вторых, у отца нет таких денег. Так что же делать? Хайкл мучился, но не находил выхода. После долгого разговора с дачником со смолокурни на него напал стыд: как он мог смотреть Махазе-Аврому прямо в глаза и вести с ним спор о высоких материях, когда он делает по ночам такие неподобающие вещи?! Стыд за то, что он обманывал гения и праведника, превратился в страх: а может быть, Махазе-Авром обо всем знает? В этом еврее есть дух святости… От страха перед таким позором, что реб Аврому-Шае-коссовчанину, возможно, известно о его гнусном, грешном секрете, Хайкл был готов покинуть своего больного отца и сбежать хоть на край света.
Глава 14
Женщины местечка первыми догадались, что Крейндл крутит любовь с ешиботником, который живет у нее в доме. А что, разве дочь Бенци-выкреста будет держать у себя ешиботника и его больного отца просто так? Фрейда Воробей ходила по лавкам и за наличные делала покупки для своего квартиранта. Ее лицо сияло от счастья, что она может готовить, хозяйничать, и она беспрестанно предупреждала лавочниц:
— Сахарный песок обязательно должен быть мелким и мягким, это для дачника. Сыр должен быть хорошо просушенным, жестким и соленым, как любит дачник.
— Что вы так надрываетесь из-за вашего дачника, разве вам от него есть какая-то выгода? — спрашивали лавочницы.
— Какая мне может быть от него выгода? Я делаю это ради доброго дела, — придурковато моргала глазами Фрейда от страха перед дочерью, называвшей ее треплом.
Продавщицы потом пересмеивались между собой:
— Видали, как эта «американка» испугалась? Ясно, как Божий день, что она позарилась на ешиботника! Точно так же, как она ничего не понимает в длинной узкой расчетной книге, когда лавочник показывает пальцем, сколько она набрала в долг, и устраивает ей фальшивый счет; точно так же, как она не может подсчитать, сколько же злотых стоят ее десять долларов, — точно так же она, Воробеиха, не понимает, что квартирант — это еще не зять.
Хозяйки смеялись добродушно, швеи и служанки говорили со злобой:
— Ведь Крейндл не нравятся извозчики! Она же ждет своего кузена из Америки! Однако если кузен не приезжает, то и ешиботник сгодится, лишь бы не извозчик.
Девушки начали вечерами чаще прогуливаться вокруг дома Фрейды Воробей и заметили, что в десять часов вечера там становится темно. Однако одна длинноногая шалунья в шуршащем платьице заскочила к ним в дом:
— Фрейда, дай вам Бог здоровья, моей мамы у вас нет? А я-то думала, что мама тут сидит и болтает.
Всегда добродушная Фрейда на этот раз вскочила разозленная и замахала руками, как будто тушила загоревшийся горшок с салом:
— Ш-ш-ша! Не буди дачника!
Шалунья выскочила назад, на улицу, и рассказала подругам, что фитилек керосиновой лампы там наполовину подкручен. Дачник с белой бородой лежит и спит. Ешиботника не видно. Наверное, он в комнате у Крейндл. А Фрейда-Воробеиха сидит на кухне и сторожит, видно, от дурного глаза.
В темно-синей ночи, полной пьяных голосов из близлежащего села и далеких потаенных звуков, полной белого цветения деревьев и острых запахов с окружающих полей, парни и девушки зашли в огороженный дворик. Они послали впереди себя разведчика к окошку Крейндл. Тот вернулся с радостной вестью: парочка сидит в алькове и милуется! Компания начала подкрадываться к окну со всех сторон, каждый хотел взглянуть. Холодная синагога на холме тоже заглядывала через все стены во дворик. Хайкл ощущал исходивший от нее запах запыленного дерева. Он сердцем слышал, как стонет старая синагога, как она предостерегает его: берегись, паренек! Но юная колдунья снова затащила его в свой альков и зажгла своими поцелуями. Вдруг он услыхал тихие крадущиеся шаги и шепот.
— Идут! За нами подсматривают! — прошептал он в ужасе.
— Тебе это только кажется, чего ты боишься? Это же надо, чтобы мужчина был таким трусом! — Крейндл на минуту перестала целоваться и заговорила громко, чтобы он понял, что дрожит понапрасну.
Через день уже и обыватели в синагоге качали головами: если ешиботник готов жениться на дочке Бенци-выкреста, то об этом пусть его отец беспокоится. Но сидеть с ней ночи напролет в темной комнате? Фу! С ума сойти! Очень возмущена была кухарка Лейча. С тех пор как Гедалия Зондак завел себе обыкновение орать на все Валкеники, что его зять никуда не годный лентяй, потому что ни учиться не хочет, ни торговать, Лейча стала говорить, что она Бога благодарит за то, что дочка Зондака увела у ее дочери это сокровище, этого Йосефа-варшавянина. Теперь молодая кухарка сыпала насмешками и кипела безумной злобой:
— Этот виленчанин точно такой же жулик, как ее бывший жених, варшавянин. Сразу же после того, как он приехал сюда, еще в начале зимы, я заметила, что этот Хайкл любит девушек. И что он в ней нашел? Эта Крейндл ведь просто какой-то солитер, тощая, облезлая.
Старшая сестра, Рохча, молча пожимала плечами: Лейча думает, что у нее монополия на всех ешиботников, которые питаются на кухне? И какое ей дело до виленчанина? Он ведь еще совсем мальчишка.
Самому Хайклу Лейча слова не сказала. Кухарки научились держаться от ешиботников немного на расстоянии и молчать. Товарищи тоже ничего не сказали виленчанину. Они только стали меньше с ним разговаривать и избегали смотреть ему в глаза. Однако он чувствовал перемену в отношении людей к нему, и у него сжималось горло, а во рту пересыхало, будто его засыпало песком. Притворяться, что он ни о чем не знает, было не в его натуре. Ходить с опущенной головой он уж точно не хотел, и именно потому, что чувствовал себя виноватым и смущенным. Поэтому в кухне за едой и в синагоге над томом Гемары он сидел с унылым лицом, словно давая всем понять: я знаю, что я грешник, но каяться — не хочу.
Только в пятницу вечером, на ужине у зятя раввина, Хайкл по-настоящему увидел, до какого позорища себя довел. Хозяйка приняла его дружелюбно, как всегда. Однако в ее глазах играло притворство женщины, видящей паренька голым. Чтобы не надо было смущаться, она делала равнодушное лицо, долженствующее показать, что для нее голый паренек — это только ребенок. Жене реб Гирши не нравилось, что ешиботник, который ест у них по субботам, имеет связь с девицей из семьи столь низкого пошиба. Сам реб Гирша, по своему обыкновению, заглядывал за едой в книгу и время от времени перебрасывался с ешиботником парой слов, спокойно и солидно, как всегда, как будто ничего не знал. Только Чарна весь вечер, не переставая, покатывалась со смеху.
