Лорен Грофф - Судьбы и фурии
Она зажгла спичку. Голубое пламя слизало палочку почти до конца, и на секунду прежнее настроение вернулось к ней, и она вдохнула – к черту, Чолли заслужил самого худшего наказания за то, что сделал с Лотто в его последние дни. Сомнения, которые он в нем посеял, стоили того – но что-то все же остановило ее дыхание. [Что-то вечное. Не мы.]
И за мгновение до того, как огонь обжег бы ее кожу, она бросила спичку в коробку. Матильда смотрела, как бумаги горят, пропадая, и ее проклятие, обращенное к Чолли, завивалось язычком дыма. Позже она отправит письма им обоим. Ланд сможет позвонить своему вновь обретенному дядюшке в любом момент своей жизни. И позвонит. Чолли устроит его свадьбу в своем особняке у моря. Чолли будет присутствовать на церемонии вручения дипломов детям Ланда, и они будут ездить на «порше», которые он им подарит.
Ланда будут любить.
– А это уже кое-что значит, – сказала она вслух.
Собачка проснулась и залаяла, учуяв запах дыма. И когда Матильда взглянула на кучу пепла, маленькая мрачная девочка, которую она призвала когда-то давно себе на помощь, ушла навсегда.
23ЦЕЛУЮ ВЕЧНОСТЬ СПУСТЯ в чайную комнату в доме Матильды вошла горничная-медсестра.
[Голубой узор на стенах, холодное, сумрачное ощущение юности и влюбленности.]
В руках у нее было блюдо с пирожными, единственным, что Матильда теперь могла есть. Женщина говорила, говорила, говорила и говорила, потому что заметила улыбку у Матильды на губах. Но когда она притронулась к Матильде, поняла, что старушка ушла. Ни вздоха. Кожа холодная. Последняя искорка жизни в мозгу Матильды перенесла ее к морю, на скрипучий песок пляжа.
И огонь любви, точно факел, осветит ей путь в ночи, вниз по темной полосе прибоя…
Когда Чолли часом позже узнал о случившемся, прилетел в ее дом на вертолете. В разгар утра он взломал замки в квартире Матильды в Лондоне и вошел внутрь, задыхаясь. В эти дни он уже был толст и почти антикварен, как какая-нибудь пузатая печка. Однако же, несмотря ни на что, он выжил, как выживают крысы, медузы и тараканы. Чолли взял три тоненькие книжки, которые Матильда написала, чтобы заполнить звенящую эхом пустоту непризнания.
[ «Алазон», «Эирон», «Бомолох». Она была ловкой в этом деле, но недостаточно искусной. Тиражи этих книг хранились в другой комнате, и их поедали тараканы.]
Несмотря на то что Чолли был уже стар, он чувствовал себя собранным, как никогда. Он налил себе бурбона, а затем, решив, что стакан ему ни к чему, взял всю бутылку и отправился с ней на чердак. Он провел всю ночь, листая первые (и очень ценные) наброски пьес Ланселота Саттервайта, сложенные в аккуратные архивные коробки, в поисках того самого, первого, отпечатанного на нелепой желтой бумаге черновика «Источников». Он стоит больше, чем весь этот дом. Но он его не нашел.
Теперь эта работа не была частью большой семьи его пьес.
Пьеса, которую Матильда целую вечность назад забыла спрятать, была украдена одним молодым человеком, который однажды проснулся на рассвете в чужом доме, к своему стыду и ужасу. Выпустив на темную улицу песика, чтобы тот мог сделать свои дела, он, не включая свет, приготовил фруктовый салат и кофе, а потом унес бумаги под рубашкой, согревая их теплом своей кожи. Но это уже не имеет значения. У Ланда были все причины поступить именно так.
Мальчик, который позже объяснил свое воровство в письме, оставленном в большой голубой чаше с помидорами, кожей чувствовал то, что один-единственный человек знал наверняка.
ПОСЛЕ ДВУХ ЛЕТ СВОЕГО ВДОВСТВА Матильда навестила Ланда в Нью-Джерси, во время постановки «Бури». Он играл Калибана. Справлялся он хорошо, но ему не хватало искры. Всем известно, что дети гениев редко бывают гениями. Его самым главным талантом было великолепное лицо, которое он скрывал под резиновой маской.
После того как занавес закрылся, она шагнула в сумрак. Сама она не была замаскирована, потому что думала, что теперь в этом нет необходимости. К ней вернулся здоровый вес и натуральный цвет волос – коричневый.
Ланд стоял лицом к театру и курил. На нем был грим, горб и лохмотья.
– Что скажешь, Матильда? – спросил он поверх водоворота людей, спешащих на обед, к няньке или в бар.
Боже, какой взгляд был у него в этот момент! Как если бы он заглянул в ее темное сердце, и увиденное заставило его утопиться.
Что ж, это правда. У Лотто были такие же железные моральные принципы. Знал ли он обо всем, что она сделала, о том, кем она была, о злости, которая вспыхивала у нее внутри, как молния? О тех минутах, когда она слышала, как он пьяно хвалится на вечеринках, и просто ненавидела те слова, что вылетали из его красивого рта. О том, как она хотела собрать и сжечь туфли, которые он раскидывал по всему дому, о том, как небрежно он обращался с людьми и их чувствами, о его эго, более тяжелом, чем гранитный фундамент их дома. О том, как ее временами начинало тошнить от его тела, тела, которое однажды принадлежало ей, а теперь превращалось в кости.
Этот жир на талии и волосы…
Если бы он знал, смог бы простить ее?
Боже, да конечно смог бы.
Она остановилась. Стой спокойно, сказала она себе, а потом улыбнулась бедному Ланду так широко, как только могла.
– Только не теряй свое сердце. Всегда иди вперед! – сказала она.
Потом, когда она мчалась в ночи к своему дому и своей собаке, снова и снова видела его лицо. Каким, оказывается, уродом может быть красивый мужчина. Возможно, Ланд был лучшим актером, чем она думала. Лучше, чем Лотто, это точно. Что ж, она уже знала, что это такое.
В ПУСТЫХ ТЕАТРАХ КУДА ТИШЕ, чем во всех остальных пустых местах. Когда театр спит, ему снится шум, движение и свет. Матильда нашла только одну незапертую дверь, ведущую на улицу, и вышла навстречу морозному ветру. В этот момент Даника – Птичья Косточка и красавица Сьюзан, исчерпав все темы, уже звали официанта и были готовы вылить на Матильду кучу грязи, как обычно.
Пусть так. После целого дня на работе она чувствовала, как внутри скребет страх от того, что Ланселот не отвечает на ее сообщения. Когда он не приехал домой, она отправилась его искать. Он тогда занимался «Гэси», пьесой о зле, которое разъедает человека до самого дна. Она услышала его голос из-за кулис и пошла, на ощупь прокладывая путь в темноте. Она не стала включать свет, чтобы он не понял, что она пришла. В конце концов, она была на подхвате и тоже могла здесь присутствовать. Лотто стоял на сцене, конечно же, в полумраке, и она слышала, как он говорит:
«О, бедный господин мой, ты раздавлен
Своим же сердцем, переполненным добром.
Убит своим же благочестием, и кровь
Несправедливо пролилась твоя за то,
Что грех тягчайший твой есть добродетель.
И кто осмелится теперь хотя б отчасти
Таким же добрым стать, как ты, когда поймет:
Божественная щедрость не приносит счастья»[68].
Ей пришлось дослушать до конца, чтобы понять, что это – «Тимон Афинский», ее самая нелюбимая пьеса Шекспира. Лотто начал следующую сцену. Бог ты мой, он отыгрывал всю пьесу целиком. Пустому залу. Один.
Матильда позволила себе улыбнуться, стоя под покровом темноты и наблюдая за этим милым, забавным человеком, но улыбка все ширилась и ширилась у нее в груди, грозя перерасти в смех, который она сдерживала с большим трудом, заставляя себя дышать ровно. Потому что, ну, вы только посмотрите на этого великана, блуждающего по сцене. Истекающая кровью агония старой мечты об актерской карьере. Матильда думала, что эта его часть давно мертва, но нет, она была жива. Хотя и вела себя неестественно громко. Он не был тем актером, каким сам себя считал.
Матильда все еще стояла в темных складках занавеса, когда Лотто закончил и принялся кланяться. Потом он вдохнул, снова стал самим собой и выключил лампы. Он вышел из зала, но Матильда не отправилась следом, чтобы себя не выдать. Он прошел так близко, что она уловила ускользающий шлейф запаха – пот, кофе, его собственный аромат, а еще, возможно, бурбон.
Она подождала, пока за ним захлопнется дверь и эхо этого звука растает, а затем снова на ощупь выбралась из темноты на замороженную улицу, вскочила в такси и наперегонки помчалась за ним домой. Она опередила его всего на несколько минут, но, когда он вошел и прижался головой к ее плечу, она услышала запах зимы в его волосах. Она ласково обняла его голову, чувствуя, как в нем живет его тайная радость.
ПОЗЖЕ ОНА НАПИСАЛА ПЬЕСУ «VOLUMNIA», используя nom de plume[69].
Ее поставили в небольшом театре на пятьдесят мест. Матильда посвятила ей всю себя.
[И не удивилась, когда никто не пришел.]
24ЭТО БЫЛО ТАК ДАВНО, и она была совсем маленькой. Между тем, что она помнила, и тем, что являло собой сплошной мрак, но даже в нем виднелся небольшой просвет. Четырехлетний ребенок – почти младенец. Слишком жестоко ненавидеть ребенка за то, что он совершает детские ошибки. Возможно, это всегда было так, и возможно, у этого было какое-то объяснение, но все это время внутри ее выдуманной истории жила настоящая, неоспоримая, с которой Матильда без конца вела ужасную и молчаливую битву. Она заставляла себя верить в то, что ее лучшая история и была настоящей, даже если худшая настойчиво прорывалась наружу.
