Юрий Морозов - Если бы я не был русским
— А фотографии какой-нибудь её нет здесь?
— Может, и есть. Хозяин флэта раньше все сэйшины и рокерские сходки фотографировал, пока не запил да не женился.
И собеседник Волкова повёл его в другую комнату, где в ящиках из-под посылок лежали грудами сотни любительских фоток.
— Вот она и вот, — указывал гид Волкова, но он и сам уже узнал эту блондинку с невероятно белыми, как будто даже седыми, но, кажется, не крашеными, а такими от природы волосами.
Он вспомнил, как на одном концерте месяца 3–4 назад она выбежала на сцену с тремя розами и поцеловала его в щёку, а он в насквозь промокшей после игры чёрной майке прижал её признательно к своей груди, а когда отпустил, то на её тонкой белой блузке отпечатались два круглых влажных блюдца. Он эти блюдца потом не раз вспоминал, но, в конце концов, конечно, забыл. Тогда, сразу после концерта, он спешил к кому-то на пьянку и отшил её по-быстрому. Припомнил он, что она давным-давно передавала ему через знакомых кассету со своими записями, но он не удосужился её послушать, априори пренебрежительно отнесясь к какой-то там Инне из какого-то Нижнезадрищенска.
К тому же отечественных поющих женщин Волков с молодости не переваривал. А уж звёзды советского рока или эстрады ничего, кроме мозговой рвоты, быстро переходившей в спазмы желудочно-кишечного тракта, у него не вызывали. Фирменные тётки другое дело: Бренда Ли, Д. Джоплин, Д. Баэз, Н. Хаген, Д. Росс и даже Б. Стрэйзанд. «Мне кажется, — говаривал Волков, — что у них в голосовом резонансе не только грудь вместе с сиськами резонирует, но и попа, ноги и то, что между ног, и даже пятки. А эти российские кобылы начнут верещать одной гортанью или полтитьки задействуют, если совсем перенапрягутся, а толку никакого, только трусы мокрые».
А кассету её он, кажется, затёр. Куда-то надо было срочно послать его новые песни. Чистых кассет под рукой не было, и он воткнул в пасть магнитофона то, что было не жаль. Верну, мол, ей потом другую. Обойдётся.
Невыспавшийся и смурной после давешней вечеринки и ночного поезда Волков ввалился домой. Жена, критически обозрев его мятую, небритую физиономию, непонятно хмыкнула, а потом сообщила:
— Тебе опять звонила одна из «этих».
— Каких «этих»?
— Ну, шизофреничек твоих роковых.
— Откуда ты знаешь?
— Да по голосу слышно. И не первый уж раз звонит. Смотри, Волков, сейчас свободных баб, которые посимпатичней, не бывает, я же знаю твой вкус. И получишь ты от её мужика или от следующего так, что не до баб тебе будет. Кстати, мне тут сон один приснился.
— Опять сон!
— Почему опять? Мне давно ничего не снилось, а тут вдруг приснился ты в крови и весь какой-то непонятный — то ли тебя убили, то ли сам кого-то пришил.
Волков вздрогнул.
— Ты же знаешь — я медиум. Тебе, конечно, никого не убить, музыкален ты чересчур. Даже меня ни разу не попытался не то что убить, а побить по-хозяйски, как положено в хорошей семье.
И Волков не понял, шутит ли она о побоях или действительно хочет, чтобы он хоть побил её, что ли, только бы не обходил вот так стороной.
— А вот тебя самого действительно могут. За бабу или какая-нибудь твоя роковая дурёха из тех, что с бритвами на шее. Этими бритвами тебя и полоснёт.
Волков, ничего не ответив, молча прошёл в свою комнату и, поискав там некоторое время неизвестно что, но не найдя, сел, взял гитару и стал в задумчивости тренькать что-то старое, полузабытое.
Женился Волков, как настоящий парашютист — в прыжке, а научил его прыгать без оглядки в неизвестность, как в музыке, так и в жизни, всё тот же Голодный. У него даже постулаты его парашютистской философии имелись. Так, главный из них гласил, что тот, кто изо всех сил цепляется за несущий его самолёт, обязательно вернётся на тот же аэродром или на другой, аналогичный любому аэродрому на свете. И только между аэродромами можно найти что-то стоящее и достойное настоящего прыгуна.
— А если попадёшь к каннибалам?
— Каннибалы не самое страшное, да и нет их уже почти на свете. Смотри, лучше в коммунизм не попади, особенно с национальной окраской.
Сам Голодный в своей женитьбе, естественно, обогнул аэродромы, а жену нашёл в прыжке в морскую воду. В Крыму, на диком пляже, где стояла его палатка, как-то во время небольшого шторма волнами сбило с ног и закрутило до беспамятства жертву его пикирующих способностей. Он вытащил её из воды, делал ненужное, впрочем, искусственное дыхание, а ночью в его палатке она отдалась ему, по всей видимости, из-за обострившегося под действием шума моря, верещания цикад и массандровского шампанского чувства благодарности.
Спасённая Афродита (а Голодный тогда очень увлекался культом этой древней богини) оказалась петербуржкой, и узаконить их так удачно начавшиеся отношения по возвращении домой было проще, чем выпить бутылку портвейна № 13. Волк удивился было такой скоропалительной женитьбе и даже сказал Голодному, «что посмотрел бы сначала месяцок-другой, а потом…» — «А потом другую присматривать? Нет уж, — ответил ему Вася. — Прыгать, так прыгать».
Три раза расходились супруги Голодные, но третье перемирие, после его службы в армии, было последним. Жена окончательно поняла, что Голодный сошёл с ума — целыми днями сидит в «лотосе» в пустой квартире, освобождённой от лишних, то есть совершенно необходимых вещей, ест овёс и капусту, через день вставляет в зад резиновый шланг и засасывает животом через него воду из тазика. А поёт не песни, как раньше, а так называемые мантры или ноет что-то тягучее и бесконечное про Иисуса Христа.
Но это всё было потом, а тогда, сразу после Васиной свадьбы, Волк сильно призадумался. Ему вконец осточертела разовая любовь при огромном постоянстве желания. И он тоже решил стать прилежным последователем учения о парашютизме и в ещё более красивом прыжке, чем сам учитель, доказал верность новой жизненной концепции.
Была у него одна знакомая, Изольда, как окрестил он её про себя. А потому Изольда, что при скандинавской, симпатичной внешности обладала она неуступчивостью и силой духа в вопросах эроса просто феноменальными. Лихой с другими Волк перед ней только что книксенов не делал и почти краснел, выслушивая её отповеди своим непристойным помыслам и желаниям. А ещё у Изольды была сестра, младше её на год, и, как чувствовал Волк по её бойким глазкам и улыбкам, в интересующем его вопросе была та сестра не совсем скандинавкой.
И вот в канун какого-то полузабытого теперь революционного праздника, который раньше отмечали и стар, и млад, так как привычка была такая — праздновать всенародно, что под руку подвернётся, в призадумчивом своём настроении и с тремя гранатами шампанского оказался Волк в квартире своих знакомых скандинавок. А там уже гуляли напропалую, и даже Изольда была в менее скандинавском настроении, чем обычно. И Волк, распив бутылочку-другую, решил не затягивать прыжок. Завёл он Изольду в одну из пустующих комнат её большой квартиры и изложил напрямую, что любит её и желает её, да, желает, непременно сейчас, потому что все отговорки про то, что — «это» только после свадьбы, ему ни к чему. Завтра он предлагает ей идти в загс, но сегодня она должна позволить ему всё. И молодой, не ободранный ещё жизнью Волк изложил ей свой взгляд на взаимоотношения полов. Что секс должен быть прост и естественен, как дыхание. А ведь невозможно дышать с задержками на неделю, день или даже пять минут. И ещё он добавил, наверное, загадочную для неё фразу про то, что «его самолёт уже горит». «А мой ещё в полном порядке», — ответила она не менее загадочно, открывая дверь и оставляя Волка в пылающем одиночестве.
Это потом, гораздо позже, с уже наметившимся пунктиром серебряной чеканки в рок-кудрях тот же Волк скажет:
«Да, если бы не страх перед СПИДом или даже обыкновенным сифилисом, если бы не вечная опасность стать нежеланным отцом или спонсором по устройству более или менее приличного аборта, если бы не эта долгая и однообразная, по сути, диванная возня, если бы женщины тут же не требовали повторения только что проделанного, если бы не чувство опустошения не только тела, но и души, да если бы ещё не эти чересчур физиологические запахи, сопутствующие любви, то секс был бы приятной вещицей».
А пока он раздумывал обо всём понемногу, в оставленную полуоткрытой дверь заглянула младшая сестра. И он внезапно совершил прыжок вместе с ней, а потом с ней же в охапке приземлился прямо в «мотор» и примчал к себе домой. Дома никого не было, ибо родители отдыхали от трудов своих на даче. И он, испытывая странное и мучительное чувство близости к Изольде, всю ночь совершал то обычные, то комбинированные, то затяжные прыжки с её сестрой. А наутро они по настоянию Волка пошли в загс.
Вначале всё было хорошо, потому что просто: развлечения, секс, игра в жизнь, концерты. Потом жена стала его ревновать. Ревновала к Изольде, старым знакомым, женским голосам в телефонной трубке, поклонницам на концертах, игре на гитаре и даже к тому, что он мог заниматься с ней любовью сколько угодно. Ей снились бесконечные сны на эту тему. Утром она рассказывала их Волкову, жадно и пытливо вглядываясь ему в лицо, и от каменной безответности его приходила в отчаяние. Жизнь превращалась в медленное шизофренирование.
