Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин

До исправительно-трудового госхоза оставалась одна остановка. Сяохуань вдруг заорала:

— Тормози, стой!

Водитель невольно ударил по тормозам, лоточники, которые везли на продажу дыни, утиные и куриные яйца, заголосили:

— Яйца, мои яйца!

— Что разоралась?! — злобно крикнула кондукторша.

— Остановку проехали! — ответила Сяохуань.

— Где вам выходить?

Сяохуань назвала вторую остановку на маршруте. По ее билету можно было проехать как раз две станции. А они одолели уже двенадцать. Билеты кондукторша проверяла на выходе, чтобы не бродить по салону туда-сюда, перешагивая через дыни да корзины с яйцами.

— А уши вам на что? Вы что, оглохли, когда я остановки объявляла? — кондукторше было двадцать с небольшим, а тон такой, будто бабушка внука отчитывает.

— Мы вашенское наречие не понимаем! Титьку уже давно не сосешь, а людскому языку никак не выучишься? — Сяохуань поднялась со своего места: сразу видно, этой дунбэйской сестрице ни позор не страшен, ни даже смерть в драке. Город процентов на семьдесят состоял из дунбэйцев, и южане боялись открыто против них выступать. — Я же сказала: тормози!

— Все равно я только на остановке смогу вас высадить, — отозвался водитель.

Конечно, на остановке, подумала Сяохуань, иначе нам по солнцу еще вон сколько идти.

— Ваш автобус обратно поедет? — спросила Сяохуань.

— Ну а как же, — ответила кондукторша.

— Тогда вы должны нас с сестричкой назад отвести.

— На следующей неделе и отвезем. Ждите, если дождетесь, — бросила кондукторша.

— Тогда вы должны вернуть нам деньги за два билета!

— Тогда пойдемте со мной в управление.

Пока они лениво переругивались, автобус подъехал к остановке. Сяохуань потянула Дохэ вниз, крепко сжав ее руку в своей ладони. Когда автобус исчез в клубящейся пылью дали, она сказала со смешком:

— Два юаня сэкономили. Вон как далеко уехали всего за пару цзяо!

В лагере не было специального помещения для свиданий. Сяохуань и Дохэ привели в столовую для заключенных, все помещение было уставлено низенькими лавками, и стояли они так, словно здесь будут слушать какой-то доклад. Сяохуань подвела Дохэ к первому ряду и села. Скоро вошел очкарик с полным ртом бунтующих зубов, представился, сказал, что его фамилия Чжао. Вспомнив, что у завхоза, про которого говорила девица из афэев, фамилия Чжао, Сяохуань мигом вынула из узла блок сигарет «Цяньмэнь». Завхоз Чжао спросил, как Сяо Тан поживает на воле, Сяохуань принялась расхваливать Сяо Тан, словно сокровище, даже пригласила завхоза, как будет время, с ней повидаться — Сяохуань угощает: попробуете японскую еду, выпьете японского чая.

Поначалу завхоз держался настороже, но Сяохуань говорила с ним, как со старым другом, и скоро он разомлел, сказал, что здесь разговаривать неудобно, он может шепнуть охранникам, чтобы отвели заключенного на свидание в его кабинет. Сяохуань быстро ответила:

— Удобно-удобно! Мы с ним столько лет женаты, все неудобные слова давно друг другу сказали!

Завхоз Чжао никогда не видел, чтобы на свидание с заключенными приходили такие веселушки. Он забыл про свое положение и громко расхохотался, обнажив два ряда тех самых бунтующих зубов.

У Сяохуань был свой расчет. Завхоз Чжао — человек, способный оказать ей большую помощь, и мелкие услуги от него принимать никак нельзя. Если уж быть у Чжао в долгу, то в долгу неоплатном.

Когда завхоз ушел, два вооруженных конвоира ввели в столовую Чжан Цзяня. Он зашел с улицы, с яркого солнца, и замер у порога — видно, не сразу разглядел, кто ждет его внутри.

— Эрхай, вот и мы, пришли повидаться! — горло у Сяохуань перехватило, и она с трудом выдавила из себя что-то похожее на радостный возглас. А Дохэ все стояла у своей лавки, будто не смея признать, что этот худой черный человек с длинными седыми волосами и есть Чжан Цзянь.

— Дохэ! — обернулась к ней Сяохуань. — Погляди, какой он здоровяк!

Дохэ сделала шаг вперед и вдруг согнулась перед Чжан Цзянем в поклоне. По ее лицу было видно, что она только начинает его узнавать.

Конвоиры велели женщинам сесть на скамейку в первом ряду, а Чжан Цзяня отвели в конец зала. Да разве так можно? Ничего ведь не услышим! Услышите! Когда здесь зачитывают документы, арестантам на том конце все слыхать! Но мы ведь не документы зачитываем! Документы или не документы, все равно будете сидеть здесь! Слышно вам или не слышно, а время уже пошло! На свидание отводится один час, через час в столовой будут накрывать обед, а после обеда — зачитывать документы!

Сяохуань и Дохэ смотрели на Чжан Цзяня, отделенного от них бесконечными рядами скамеек. Маленькие окна столовой были под самым потолком, поэтому в зале стоял полумрак, словно еще не рассвело, и силуэт Чжан Цзяня казался тусклым и расплывчатым.

И конвоиры, и длинные ряды скамеек вынуждали Сяохуань говорить только то, о чем и говорить не стоило: «Дома все хорошо»; «Эрхай часто пишет»; «И Ятоу часто пишет»; «Все у нас хорошо».

Чжан Цзянь слушал, иногда мычал в ответ, иногда фыркал — смеялся. Он был по-прежнему немногословен, но Сяохуань чувствовала перемену, теперь он молчал по-стариковски, без умолку брюзжа про себя.

— На заводе повесили дацзыбао про Сяо Пэна, хотят согнать его с места, говорят, он «белый кирпич».

— М-м.

— Вот снимут его, и все будет хорошо.

Чжан Цзянь молчал. Но за его стариковским молчанием Сяохуань слышала брюзгливую болтовню: хорошо так хорошо, ничего не скажешь! Да бывает ли в наше время, чтобы стоящий человек в начальники выбился? Ты, баба, только зря разгалделась! Чего ж тут хорошего?!

Сяохуань подумала: ведь он меня младше на три года, а уже брюзга. Так без умолку ворчат только разуверившиеся во всем люди, которым и жить давным-давно надоело.

— Ты слышишь? Подлеца Сяо Пэна отправят в отставку, и все обязательно наладится! — кричала Сяохуань. Конвоиры недоуменно переглянулись, но ей было все равно: она должна вернуть Чжан Цзяню любовь к жизни.

Он фыркнул в ответ. Слышит, но не верит: дескать, как оно наладится?

Казалось, Дохэ все не может узнать человека на том конце зала. Сяохуань подумала, что в ее памяти Чжан Цзянь остался даже не таким, каким был до ареста, там он еще моложе — ведет ее в рошу, прыгает через школьную ограду, лежит на декорациях за клубной сценой. А нынешний Чжан Цзянь, пожалуй, одной Сяохуань и не противен.

Она медленно встала, треща суставами.

— Эрхай, еду и одежду не береги, мы еще привезем, ага?

Она спросила у конвоира, где здесь туалет, и вышла на беспощадное июльское солнце. Оставила Чжан Цзяню и Дохэ немного времени, чтобы побыли вдвоем. Сяохуань проклинала свою горькую судьбу: свела ее с двумя горемыками, у которых судьба еще горше. Никому они не нужны, никто их не любит, кто о них позаботится, если не Сяохуань? Как же ее угораздило повстречать эти два несчастья?

Обратной дорогой Дохэ и Сяохуань смотрели каждая в свое окошко. Спустя пять или шесть остановок Сяохуань спросила Дохэ, сказал ли ей что-нибудь Чжан Цзянь. Ничего не сказал.

По тому, какой тихой была Дохэ, Сяохуань видела, что поступила мудро. Правильно сделала, что оставила их вдвоем. Часть жизни Чжан Цзяня принадлежала Дохэ, и ее Чжан Цзянь мог ожить, только когда Сяохуань не было рядом.

Дома оказались уже поздней ночью. За весь день они съели только пару сухих пампушек. Дохэ сразу ушла на кухню, поставила вариться лапшу. Она казалась очень тихой, свидание ее успокоило. Наверняка они о чем-то поговорили. Что могли сказать друг другу двое никому не нужных, никем не любимых людей, отчего Дохэ сделалась так тиха?

Оставив Чжан Цзяня и Тацуру, Сяохуань вышла на улицу, под свирепое июльское солнце. Надрывно кричали цикады. Тацуру и Чжан Цзяня разделяли десятки рядов со скамьями и один конвоир. На своем языке, едва понятном незнакомцу, она проговорила несколько слов. Чтобы заглушить крик цикад, ей тоже приходилось кричать. Она попросила его каждый вечер ровно в девять думать о ней, а она будет думать о нем. В эту минуту Чжан Цзянь и Тацуру сосредоточатся, представляя другого, глядя на него в своем сердце, и так каждый вечер ровно в девять они будут встречаться.