Дмитрий Вересов - Книга перемен
Франик подозревал, что, напиши он о своих страшных переживаниях по поводу замужества Сабины, о своем намерении, скажем, вены резать или в монастырь уйти, он в ответ получил бы слезную исповедь и нежное предложение оставаться друзьями на всю жизнь, как будто бы он дал ей какое-то основание сомневаться в своей дружбе. Как-то она, Сабина, не угадала со своим не-ответом, маленькая она еще и многого в жизни не понимает. Франик мысленно пожал плечами и обратил свой взор на еще одного члена своего прайда — Светочку, разумеется.
Нет-нет, он давно перестал относиться к ней свысока. Он даже прекратил называть ее винторогой жирафой, тем более что она остригла свои нелепые косички и стала совершенно обворожительна, приобрела стиль. В Светочку Франик был влюблен, влюблен до мешающих здраво воспринимать действительность дневных грез и до жарких и томных ночных сновидений, до сих пор довольно редко посещавших его. Светочке он приносил цветы, как когда-то пирожные — Сабине. И цветами в вазочках, в широкогорлых бутылках из-под молока и в банках, засохшими, увядшими, увядающими, была заставлена вся комната Светочки, бывшая комната Олега и Вадима.
— Светка, выброси, — велел Франик, — вонища от них. Я тебе еще принесу. Целую клумбу.
— Ах, вот где ты их берешь! — озорничала Светочка, закладывая в нотный сборник очередную розовенькую гвоздичку для засушивания. — На клумбе, значит.
— Ты где-нибудь видела, чтобы здесь у нас, на берегах Невы, гвоздики росли? — возмущался Франик. — К тому же зима на носу. Я их честно покупаю у южных людей.
Франик бессовестно лгал. Он честно покупал цветы только тогда, когда украсть их не было никакой возможности, и кража цветов стала для него страстным увлечением, как для некоторых охота или покер. Азартное это было дело — мелкое воровство. Три — пять цветков — не в убыток заросшему дремучей щетиной торговцу, а сколько азарта! Сколько азарта! Как будто ты снова выходишь на ковер и делаешь то, чего от тебя никто не ожидает. Вот только публика не рукоплещет, но и ни к чему это, чтобы такое сокровенное и, надо признаться, порочное занятие, как воровство гвоздик, стало достоянием публики. Франик наедине с собой упивался собственной ловкостью, тешил свое тщеславие и не задумывался над тем, что занятие это в некотором роде неприлично и похоже на занятие любовью с самим собой. Впрочем, он и не испытывал настоящего удовлетворения до тех пор, пока Светочка не выражала ему своего восхищения очередным букетиком.
— Не выброшу, — упрямо мотала головой Светочка, сверкая солнечной челкой, — они и увядшие красивы, и сухие хорошо пахнут. И цветов мне никто никогда не дарил, даже. Даже. — И Светочка отводила глаза.
— Даже кто? — насторожился Франик.
— Даже на сцену никто не приносил, — быстро отвечала Светочка, поводя глазами в сложном ритме рисунка на обоях.
— Светка, — вдруг взволнованно, хриплым медным колокольчиком, продребезжал Франик, — ты, знаешь… или наклонись, или давай на диван сядем. Мне позарез надо тебя поцеловать, а никак не дотянуться.
— Франц.
Светочка то ли от удивления, то ли отвечая на просьбу Франика, опустилась на диван. Франик нырнул лицом в солнечные прядки, обхватив ладонями ее голову, прижался к горячей щеке и зашептал, сминая и растягивая упругую кожу:
— Так ведь к тому все и шло, а, Светка? Я сейчас буду целовать тебя до тех пор, пока. Пока не умру, наверное. А потом — с того света — буду допрашивать, и ты мне все расскажешь, что скрываешь и о чем врешь. Совершенно бездарно врешь.
— Франц. Франик, — попискивала Светочка, пытаясь одновременно и увернуться от его губ, и не упустить поцелуя, — Франик, тетя Аврора.
— Тетя Аврора и дядя Миша вот уже полтора месяца ходят на цыпочках и с замиранием сердца следят за развитием нашего романа. И боятся спугнуть его, наш роман, как редкую бабочку, боятся надеяться, что из наших с тобой переглядок и случайных прикосновений выйдет что-нибудь путное. Они боятся надеяться, что меня, обормота, полюбит такое сокровище, с неба упавшее. Или снизошедшее. Они бы свечку поставили, если бы в Бога верили.
— С неба упавшее? Ах ты!.. — Светочка, возможно, и вправду хотела оттолкнуть Франика, но оказалось поздно, она почувствовала, что парализована, что надежно опутана прочной паутиной, сотканной движениями его рук. Кроме того, она, оказывается, задыхалась и дышала часто и жарко, дышала его кожей и волосами, ловила его яблочный выдох.
— С неба. А теперь давай, выкладывай, неземное создание. Исповедуйся давай. Что ты там ночами всхлипываешь? Переживаешь собственную измену какому-нибудь там… не знаю. Шварценеггеру? Светка! Он того, точно говорю, не стоит. Я — лучше.
— Лучше. Ты — лучше. При чем тут вообще этот?.. Все дело. Ладно. Все дело в Анечке. Понимаешь, в Анечке. Я ее столько не видела, а это — страшно. Мама, конечно, заботится о ней, но я-то. Я-то, такая свинья, уехала и предала ее, учиться, видите ли, поехала, как будто в Новосибирске нельзя было учиться. А ей скоро два годика. В Анечке все дело.
— В… Анечка — это?.. Светка?
— Анечка — дочка. А я — свинья, а не мать.
— Ты не свинья, ты, Светка, дурища. Почему ты молчала-то столько?
— Ну, потому что ты прав, я — дура. Я боялась, что ты тогда. Что я тебя тогда не заинтересую или заинтересую, но только в определенном плане. Горизонтальном. Ненадолго и не всерьез.
— Правильно ли я понимаю, счастье мое, что ты мне делаешь предложение руки и сердца?
— Ага, — несчастным голосом пропищала Светочка.
— Принимается, так и быть. И Анечка принимается, если только.
— Если что? — испуганно посмотрела Светочка.
— Светка, извини, но она ведь не?.. Не от Святого Духа, я хочу сказать. Мне-то, собственно, безразлично, от Духа, там, или еще от кого. Но. С той стороны… м-мм… претензий не будет?
— Той стороны не существует, Франц. Та сторона погибла в Афгане, подорвалась на мине. Та сторона сбежала от меня в армию, убоявшись отцовства, хотя никто и не призывал отца новорожденной, мужа кормящей матери. Нас моя мама поженила еще в конце десятого класса, когда узнала, что я беременна. Ну, и его родители тоже считали, что так правильно. Мы поженились, и никто, кроме родителей, об этом не знал. Анечка родилась через полгода после свадьбы, и он, по-моему, ее испугался и меня к ней ревновал, а я не понимала, как это можно. И тоже обижалась. Анечка плакала по ночам, у меня молоко пропадало, я обижалась, он ревновал и… сбежал, как дурак, и подорвался. Он не предполагал, что его в Афганистан пошлют. Я до сих пор думаю, что произошла жестокая ошибка. Такого никто не заслуживает. Ну, а потом мама настояла, чтобы я поехала учиться в Ленинград, потому что она сама здесь училась.
