Виктор Свен - Моль
— У тебя интерес к Ловшину? — спрашивал Ступица, подмигивая Другасу. — Знаю такого! Мой первый корешёк.
— Я о нем слышал, — равнодушно ответил Другас. — Говорят о нем…
— Ат! — махнул рукой Ступица. — Говорят! Говорят! А чего говорят? Треплются. Ты не смотри, что я маленько захмелел. Это ничего. Налей еще!
Другас налил.
— Будь здоров! — кивнул Ступица. — И примечай такое, слушай, Другас! Этот Ловшин был умный и, понимаешь, большой специалист по стирошному делу. К тому же он еще и бывший товарищ коммунист, марксист и вообще. Он сам о себе хвастал: «Я— психолог!» А когда кто над ним смеялся, над его психологией, он ругался и клялся, что только с психологией делают большие деньги. А над ним опять смеялись, шумели, спрашивали: «Ты же в тюрьме со своей психологией отсидку имел? Обманула, выходит, тебя твоя психология!»
— А где же он теперь, твой дружок Ловшин? С таким бы полезно и в пай войти. Потому играющих довольно. Раз Ловшин настоящий стирошник — деньги совсем просто взять. Ты как думаешь, Ступица?
— Мне чего думать? Я только говорю тебе, как говорил Ловшин: без психологии к стирошному ремеслу, к шулерству то есть, и приступать нечего: враз засыпка! Другой кумекает: научись подрезать карту, чтоб вместо валета туз объявился, и деньги сами нырнут в карман. Не нырнут! Подрезать, понятно, нужно уметь. Но пойми: для стирошиой квалификации, для игры наверняка, этого маловато. Надо не только чисто подрезать, надо так уметь смотреть в глаза директору, чтоб ему муторно стало от стыда за вынутые из трестовской кассы деньги.
—Верно, — согласился Другас. — Я таких мастеров видел-перевидел. Ловшин, говоришь, был коммунист? Он, что ж, плюнул на стирошное дело? Да? И куда он теперь подался?
Ступица вроде бы не расслышал вопроса и продолжал расхваливать мастерство Ловшина, вспоминал его большие выигрыши и посмеивался:
— Вот бы тебе, Другас, научиться такому. Ты, по всему видать, и ученый, и по партийному можешь рассуждать. Ты, брат, штука тонкая… вроде Ловшина.
«Куда он клонит? — подумал насторожившийся Другас. — Всё кружит и кружит вокруг Ловшина, а напрямик ничего не говорит».
Дальше замелькали мысли о том, что всё это не случайно, что у Ступицы есть своя, какая-то особая цель. Потом, успокаивая себя, Другас решил, что Ступица остерегается Наума. Догадка была похожа на правду: вот и сейчас Наум прислушивался к разговору.
— Принеси-ка нам еще графинчик, — попросил Другас. — И закуски добавь.
Когда Наум поставил водку и закуску, Другас сказал:
— Уходи, Наум. Мы тут сами распорядимся.
— С чего такое? Я здесь не лишний.
— Лишний, лишний, — выпроваживал Наума Другас. — Твое ухо лишнее. А у меня со Ступицей душевный разговор предстоит.
— Чего ты Наума обидел? — спросил Ступица, когда захлопнулась дверь. — Человек он полезный. Кредит у него можно иметь.
— А мы за наличные, — пошутил Другас.
— У тебя, значит, наличные?! — удивился Ступица. — «Капитал» Карла Маркса или чистая валюта? На жаловании состоишь или аккордно работаешь?
— Ты куда это клонишь? — нахмурился Другас.
— Никуда. Просто интересует меня всё. Ну, вот, к примеру Ловшин. Он тоже. Всякое бывало. И кредит и чистоган. Разное бывало, — закончил Ступица и замолчал.
«Опять хитрит», — подумал Другас и сам принялся хитрить.
— Давай выпьем, — предложил он. — Вот этой, с лимонной корочкой.
Ступица кивнул головой.
— Еще по одной? — спросил Другас.
Ступица без слов выпил вторую стопку и с таким аппетитом начал закусывать, что Другас со злостью спросил:
— Ты что, про запас пузо набиваешь?
Третью стопку сам себе налил Ступица и засмеялся:
— Я, чувствуешь, в строительство коммунизма не верю. Вот в этот кусок краковской колбасы верю. Это точно. Остальное — не для меня. Это для Ловшина, хоть и сам-то Ловшин..
— Что Ловшин?
— Да как тебе сказать? Он трепался, хвастался, был, говорит, и марксистом, и доклады читал. А потом засыпался. С идеологией у него неувязка случилась..
— Об этом я слыхал, — перебил Ступицу Другас. — Ты что-нибудь новенькое про него.
— Новенькое? Нету новенького. А что засыпался Ловшин по стирошному делу… не повезло ему! Из партии выкинули. Ну, срок дали. Немножко посидел, а потом… и к соответствующим обязанностям приспособили. К тонким обязанностям, к таким тонким, прямо волосок тоненький, а волосок этот ненадежный.
Ступица бормотал всё тише и тише. Голова его опускалась к столу, и, наконец, он заснул.
Подождав немного, Другас стал тормошить его.
— Ты чего? — с трудом открыв глаза, спросил Ступица.
— Пей!
— Вроде бы довольно, — зевая, ответил Ступица, но от стопки не отказался.
— Ты вот говорил о Ловшине, о какой-то тоненькой, как волосок обязанности. Волосок, выходит, оборвался. Да?
Другас хотел было еще что-то добавить, но остановился, заметив, что мутные глаза Ступицы очистились, стали злобно трезвыми.
— Ты что? — отшатнулся Другас.
— То самое, — спокойно, тихо и как бы по секрету зашептал Ступица. — Твой тоненький волосок, Другас, вот тут, у меня в кармане. Хочешь — покажу?
Он сунул руку в карман, словно в самом деле собираясь вытащить этот «волосок».
От жутко трезвого и страшного лица Ступицы повеяло холодом.
— Засиделись мы тут, — стараясь справиться с нервной дрожью, сказал Другас. — Давай кончать. Идем.
— Ты не торопись. Дверь за тобой закроют другие. Потом. Время у нас есть. А тебя я, Другас, люблю. Даже уважаю. Ты всё понимаешь и знаешь. В самых больших подробностях разбираешься. Так что уточнить многое можно. Сядь вот сюда, на этот стульчик.
Другас сел, и тут же поднялся, с тревогой наблюдая за Ступицей, теперь очень похожим на подкрадывающегося из засады врага.
Другас попятился, а когда стена, к которой он прижался, подтвердила, что дальше ходу нет, — застыл на месте и Ступица.
Другас съежился.
— Чего ты шарахаешься от меня? — всплеснув руками забормотал Ступица. — Я тебя люблю. Уважаю. Мне хочется тебя на руках носить, чтоб ножки твои не утруждались. А ты… Ты это зря думаешь, что у меня лукавство какое, или, там, умысел. Ты брось, Другас, про то думать. Мы с тобою, как родные братья. Я тебя насквозь вижу. И целиком тебе сочувствую.
— Ты болтай, да с оглядкой, — проворчал Другас, — А то…
— Что «то»? — подхватил Ступица.
— А то, — стараясь попасть в тон Ступице и тоже как будто хмельным голосом, сказал Другас, — что детскую ты провокацию строишь, пустяковую.
— Как? — согнувшись в пьяном смехе, повторил Ступица. — Детская провокация?
— Брось канителиться! — крикнул Другас. — И не разыгрывай меня!
— Я разыгрываю?! — с удивлением и уже трезвым голосом спросил Ступица. — Это не я, ты ведешь провокацию. И не пустяковую. Это ты готовишься к розыгрышу… может быть завтрашнему-послезавтрашнему. А чтоб я канителился? Нет, — Ступица плюнул на пол, качнулся, икнул и опять понес чепуху. — Мне действительно болтать нечего. Оглядываться мне надо. И ты смотри, оглядывайся. Ты — умный. Так что всё организуй как следует. Понимаешь? Во всем порядок должен быть. Такой до тошноты аккуратный и до тошноты скверный порядок, как в мертвецкой… куда приходят следователи и ведут туда свидетелей… чтобы свидетели опознали труп неизвестного. А свидетели, ты, Другас, запомни, не забывай, свидетели — они бывают разные. Свидетели стоят в мертвецкой, видят и знают, кто лежит перед ними, и нахально кивают головами и до удивительности честными голосами клянутся: «Нет, гражданин следователь, такого покойника не знаем. И в живых его никогда не встречали».
