Владимир Митрофанов - Врачу, исцелись сам!
Скандинавию. А вот Ася, хотя и была замужем за шведом, за что-то
Скандинавию не любила. Борисков же в этих странах не бывал и никакого мнения не имел.
Тут было интереснее послушать мнение Гриши Зильдинского.
Зильдинский вообще был человек необыкновенно рациональный, щепетильный, трудяга, и поэтому ему еще давно заочно очень нравилась
Скандинавия. Именно потому и нравилась, что там чисто и никто ни к кому в душу не лезет. Можно спокойно сидеть дома, смотреть телевизор и никто к тебе внезапно пьяный не припрется, как это часто бывает у нас в России. Зильдинский считал эту, казалось бы, невероятно скучную жизнь важным этапом эволюции всей человеческой цивилизации.
Сам он значительную часть своей жизни прожил в коммуналке да еще в самом центре Петербурга, а потом уже в отдельной квартире – пусть с ванной на кухне, – но опять же в самом центре, и все его друзья-приятели и друзья друзей запросто могли ввалиться к нему, когда им заблагорассудится. Например, после салюта или в белые ночи, чтобы у него отсидеться, попить чаю или чего покрепче, и если не выспаться, то хотя бы просто подождать, пока откроется метро или сведут мосты. Гриша, пытавшийся работать, писать диссертацию или переводить статью, вынужден был сидеть и выпивать с гостями
(Борисков тут тоже был грешен), которые еще и в его холодильник без просу очень запросто залезали. В Скандинавии, согласитесь, такое было бы просто немыслимо и даже в принципе невозможно, поэтому
Зильдинский, когда ему предложили, тут же и согласился на полугодовую работу в одном шведском университете, что располагался в городке недалеко от Стокгольма. Ехал туда из Петербурга до Хельсинки на автобусе (пол автобуса было пьяных, кто-то даже блевал) и оттуда на ночном пароме до Стокгольма. Из-за того, что на пароме всю ночь шла грандиозная пьянка, а пиво раскупалось в магазине буквально ящиками (другой фасовки и не было) и пьяные (не поймешь, шведы или финны) лежали повсюду, то когда он добрался до университета, оформился и вошел в свою комнату, то поначалу даже показалось ему, что гул идет от тишины. Но потом он вдруг подумал, что наверно болен, поскольку ему внезапно стало нестерпимо скучно. Уже через две недели он готов был выть волком. Это скорее было связано с тем, что он практически ни с кем не общался, любые разговоры происходили по-английски, причем даже с парнем-аспирантом из Эстонии, прекрасно знавшим русский, но делавшим вид, что вообще его не знает. Гриша как-то с удовольствием обложил его матюгами. С девушкой познакомиться было там тоже довольно сложно, поскольку повадок шведских девушек и шведского языка он не знал. Они только улыбались, а в постель не шли. Весь период пребывания в Швеции, а это было целых полгода, ему так и не удалось никого трахнуть. Проституток брать он как-то брезговал. При возвращении домой Гришу поразил его контраст тамошней чистоты и нашей грязи, причем сразу на переезде границы в Торфяновке около Выборга. Тут же автобус затрясло, а дорога сузилась. Обочины, как и полагается в России, были завалены мусором.
Виктоша ездила в Хельсинки много раз на день-два, закупалась шмотками, и Финляндия ей нравилась.
И еще вспомнилось Борискову из совместно жизни с Виктошей. Когда только познакомились, они любили попасть летом под дождь, прибежать мокрыми домой, скинуть с себя всю одежду, лечь в постель и согревать друг друга любовью.
Вспомним об этом, Борисков приладился к Виктоше сзади, как ложка, сделал по-быстрому свое мужское дело и тут же погрузился в сон.
Засыпая, Борисков подумал, что хорошо было бы съездить на родину, навестить родителей, пообщаться со школьными товарищами. В последний раз в не столь далеком от Питера родном городке Борисков был не так и давно – всего с месяц назад – в самом конце зимы. Ездил опять же на поминки. Тогда неожиданно позвонили и сказали, что умер Геныч.
Сердце. Ощущение у Борискова было такое, как если бы снаряд попал в соседний окоп. Борисков сначала и не понял, подумал, что какая-то ошибка. Он просто не мог умереть. Нет, конечно же мог, но только не сейчас. К тому же оказалось, что уже похоронили и прошло уже девять дней, как он умер. Еще прошлым летом хотели встретиться, а все не хватало времени. Но такая возможность всегда оставалась, хотя бы теоретически, а теперь уже им не встретиться никогда. Борисков знал его еще с детского сада. Ходили в одну группу, а потом и в один класс. Все десять школьных лет Геныч сидел на парте впереди, и
Борисков нередко пихал его в спину, чтобы передать ему тетрадь, записку или что-то сказать. Помнится, в десятом классе у Геныча был пиджак в мелкую клетку. Борисков до сих пор помнил тот пиджак. Было несколько фотографий из того школьного детства, на которых они стояли рядом. Все они тогда в классе шестом-седьмом увлекались фотографией, им купили самые дешевые фотоаппараты "Смена" и они снимали все подряд. С того времени у него был не альбом, а коробка с фотографиями, которая так и осталась в доме у родителей. На этих фотографиях из детства, которые снимал иногда неизвестно кто, а некоторые из которых он снимал сам, засняты были его школьные товарищи. Может быть, именно благодаря этому увлечению, хоть что-то сохранилось. Борисков снимал тогда все: скворца на ветке – в апреле он сидел прямо напротив окном кухни, просто вид из окна, школьных друзей, и за их спинами была весна, тот невозможно далекий апрель.
Уже учась в институте, Борисков довольно долго вел дневник, а потом бросил. Дневники тоже лежали у родителей в квартире целой стопой – штук десять, если не больше, толстых тетрадей. Даже самому читать дневник было неинтересно. Тогда ничего не происходило. Было одно и то же, писать было просто нечего. Никогда его потом и не читал – все это было перевязано шпагатом, так и валялось. Наверняка однажды кто-то из родственников пошерудит да и выкинет, поскольку почерк уже и тогда у Борискова был неразборчивый.
В детстве было много своих детских страхов и легенд. Борисков вспомнил, что какое-то время с ними в классе учился один мальчик, приехавший с Дальнего Востока. Родители у него были военные и постоянно переезжали по всей стране. И тот мальчик очень любил рассказывать разные страшные истории. Про черную руку, красное пятно. И еще: мол, могут сидеть в парке уголовники и играть в карты на людей. И тот, кто проиграет, должен будет убить первого проходящего по аллее. И будто бы один мальчик так и попал и за ним долго охотился проигравший уголовник и, в конце концов, все-таки убил его. Почему-то такие истории и пугали и привлекали.
Еще в нем, том дальневосточном мальчике, было что-то особенное, даже жестокое, что вовсе не было в них самих. Он завлекал новых товарищей играть в карты, а кто проиграет, должен был что-то сделать по заказу. Например, пробежать несколько кругов вокруг дома, украсть молодые огурцы из парника у соседа, выбить стекло, публично онанировать. Впрочем, никакого злодея из него в будущем не вышло. Он вырос, отслужил в армии, хотя, вполне возможно, там кого-то и лупил.
Но теперь это был обычный человек, мелкий предприниматель. Хотя в своем роде он был тоже выдающийся человек. Он не только был сам женат, но еще имел и двух постоянных любовниц, которых никуда от себя не отпускал и держал их при себе изо всех сил. Любил одинаково сильно всех троих. Жена в нем души не чаяла, у них было двое детей.
Обе любовницы были абсолютно уверены, что он на них однажды женится.
Все это длилось годами. Одна из любовниц даже родила от него ребенка. И все эти женщины были очень даже неплохие. Таким образом, получалось так, что один мужик имел трех жен в реальном исчислении, а кто-то не мог жениться и один раз, потому что все хорошие женщины оказывались занятыми. Кстати, все три его женщины при социологических опросах без малейших колебаний определяли себя замужними, причем не только настоящая законная жена, что само собой разумеется, но и двое других.
Что же касается Геныча, то так сложилось, что они с Борисковым не виделись вообще уже года три, но все же он где-то жил и с ним при желании можно было встретиться, а теперь и встречаться было уже не с кем. Всегда можно было приехать на родину, зайти к нему домой, посидеть, выпить, сходить в баню, поболтать обо всем. Были некоторые вещи, о которых можно было говорить только с ним, и ни с кем другим.
Причем это не касалось ни женщин, ни денег – это касалось самой философии, понимания жизни. В свое время Геныч долго жил в Киргизии и часто ходил в горы, причем совершенно один. Конечно, это было очень опасно, но он даже там ночевал, любуясь звездами. много лет он прослужил бортмехаником вертолета. Однажды они упали вместе с машиной с довольно большой высоты и чудом остались живы, но Геныч серьезно повредил позвоночник. Кроме того, летели тогда с полным боезапасом на учебные стрельбы, и ракеты пришлось вынимать вручную.
При ударе о землю, если бы машина загорелась, ракеты могли и взорваться.
