Владислав Артемов - Обнаженная натура
За поворотом, в дальнем конце светился малый огонечек. Две скорбные фигуры стояли возле огонька. Подойдя поближе, Родионов разглядел двух сельских священников, еще не старых, которые стояли на коленях на сырой земле и молились. Несколько минут Родионов постоял рядом, сотрясаемый дрожью и ознобом. Наконец, те перекрестились и встали с колен.
— Кто здесь? — спросил Пашка.
— Старец Захария, — готовно пояснил маленький и тщедушный, худо одетый священник, подавая высокому погашенные свечи. Высокий принимая свечи, снова перекрестился и сказал, не глядя на Родионова:
— А ты помолись, помолись, брат. Старец и поможет…
— Поможет? — усомнился Родионов.
— Он чудеса творит! — подтвердил маленький. — Ты с верой только проси. Он, старец Захария, в скорби первый помощник…
— Старец Захария, согрей меня! — попросил Пашка, сам не зная, откуда у него появилась уверенность, что сейчас произойдет чудо.
Но никакого чуда не произошло. Его по-прежнему тряс озноб, никакой теплой волны не поднялось внутри…
Кто-то тронул его за плечо. Пашка обернулся. Перед ним стоял невысокий растерянный мужик с набитым целлофановым пакетом в руках.
— Слышь, парень, — сказал мужик смущенно и поглядел с любопытством на священников. — Слышь, чего… Как сказать… Я тут живу поблизости, в булочную пошел. — он поднял тяжелый пакет. — Чай поставил, глядь, хлеба нет. Пришлось идти в булочную… Ну, короче говоря, пойдем ко мне, чайку попьем! — закончил он неожиданно.
Священники переглянулись. Высокий улыбался, маленький был по-прежнему суров.
— Я тут, честно сказать, лет двадцать живу, — увлекая их за собой, объяснял гостеприимный мужик. — А на кладбище раза два и заходил всего. А тут в булочную пошел, дай, думаю, загляну… А чего, и сам не знаю. Мысль возникла. Вижу, вы тут стоите, на холоде… Ты вон совсем посинел. — кивнул он Пашке. — Пойдем, пойдем, чай на плите…
За чаем познакомились. Маленького священника звали отец Серафим, высокого — отец Олипий. Отец Серафим оказался настоятелем недавно образованного маленького монастыря, где-то в Вятской области.
Вечером того же дня, вернувшись от гостеприимного мужика, Родионов почувствовал странное опьянение и слабость в ногах. Прилег на минуту, набросив на себя старый тулуп, а проснулся глубокой ночью весь в поту и с температурой.
Провалялся он три дня. Соседи по очереди носили ему еду и чай, задерживаясь ненадолго, сообщая ему последние квартирные новости. Во время этих посещений заметно было, что им не сидится на месте, в середине рассказа они вдруг замолкали, прислушивались к тому, что происходит в коридоре, потом срывались с табурета и убегали на поднимающийся шум. Была в самом разгаре битва за старинный антикварный буфет.
На четвертый день Родионов проснулся в сумерках, вернее, так ему показалось, потому что дни стояли темные, ветренные и стылые. Люди быстро и легко привыкли к переменам, произошедшим на их глазах.
Еще неделю назад щедро светило солнце, редкие белые облака медленно плыли по синему небу, сухое золото кленов осыпалось в парках. Но тянуло уже и ледяными сквознячками.
Касым, выходя ранним утром со своею метлою, экономил здоровье и поддевал под пиджак овчинную душегрейку, сшитую ему Василием Фомичом из невостребованных обрезков. Каждый день сметал он сухую пыль с асфальтовой дорожки, но наутро она снова откуда-то наползала и опять, напевая какую-то древнюю степную песню без слов, Касым боролся с этой пылью, всякий раз увлекаясь и далеко заходя за пределы своего участка. Он не мог оставить неметенной другую половину дорожки и всегда доходил до самого угла кирпичного дома, оглядывался на свою работу и медленно возвращался вспять, ступая по самому краешку, словно боялся наследить и испортить свой труд.
Вслед ему презрительно глядел и сплевывал окурок на только что выметенную дорожку сизый человек. То был другой дворник, на чью территорию заступал Касым, непрофессионал, временщик, работу свою ненавидел, а потому ненавидел заодно и самого Касыма, ругая его «татарской мордой».
Потом погода переменилась в одну ночь, без всяких предварительных примет и знаков, без приготовлений, без красного заката, без барашков небе. Старый барометр, который висел в кухне над столом, не дрогнул и продолжал показывать привычное «ясно». Он, впрочем, всегда запаздывал со своими показаниями дня на три, и долго еще врал о том, что на дворе «ясно», хотя бы там несколько суток шел проливной дождь и ветер валил деревья. За эту стабильность его ценил полковник, любивший и в людях цельность, твердость и постоянство.
Ровно в полночь зашумел густой, ровный дождь, лил до самого утра и проснувшиеся жильцы увидели вокруг себя совсем иной мир, иную среду обитания. Защелкали замки чемоданов, извлекались из них осенние плащи, зонтики. Выставлялись у дверей резиновые сапоги. Дождь обещал быть затяжным. После такого дождя природа окончательно прощается с летом. В воздухе висела ледяная морось, скучная днем, но веселеющая по вечерам, когда она начинала радужно играть вокруг фонарей. Всякая машина превратилась в поливалку, проезжала по переулку медленно, раскидывая по сторонам два водяных веера.
А тут еще в доме прорвало в двух местах трубы и жильцы целую ночь не спали, возились с тазами и ведрами, стелили у дверей своих комнат всякое тряпье. Трубы лопнули в коридоре, на нейтральной территории, но пока Юрка Батраков с полковником устраняли течь, успело нахлестать довольно.
Родионов зажег настольную лампу, закутался в одеяло. Он вдруг заметил, что дождь прекратился, отшумел и теперь только редкие крупные капли, срываясь с ветвей, бьют в жестяной подоконник. В окно видна была пустынная холодная улица. Настольная лампа уютно освещала угол. Неясные воспоминания и жалость о чем-то несбывшемся охватили его душу. В этот час пришло к нему окончательное знание о том, что жизнь его, в общем-то, прожита и молодость его прошла. И никаких впереди перспектив и благоприятных перемен.
Он вытащил сложенный листок и развернул. У верхнего края начертан был крестик, а под ним аккуратным почерком отца Серафима записан был адрес монастыря.
Глава 10
В монастыре
Рано утром, чуть свет, он вышел из вагона, осмотрелся. Хмурое утро, хмурая земля. Водокачка, бетонный куб сортира, одинокий голый тополь…
Родионов был единственным человеком, покинувшим поезд, который даже и не остановился здесь, а просто замедлил движение до скорости пешехода и теперь снова постепенно разгонялся. Последний вагон уже резво прогрохотал мимо Павла. Хвостовые огни быстро удаляясь, сближались, как будто сходились к переносице красные глаза уползающего в сизую даль чудовища.
Через полчаса Родионов ехал на автобусе по проселочной дороге, направляясь в поселок, откуда по словам его знакомых священников до монастыря было уже рукой подать. Сквозь мутную пелену осенней мглы видел он за окном унылую равнину, поля с островками чахлого кустарника, телеграфные столбы с провисшими проводами, уходящие в безотрадную даль. Местность была низменная и скучная. Время от времени автобус останавливался посреди этого безжизненного пространства, в салон поднимались две бабы с большим молочным бидоном, поругивая какого-то Буздырина, который опять запил и опять не приехал за ними на ферму. Видна была и сама эта ферма, кирпичная, длинная, с фонарем над входом, с черным двором, кое-как огороженным редкими жердями… Посреди двора на спущенных колесах косо стоял брошенный прицеп.
Павел глядел на осевшие стены коровника, на его окна, забитые горбылем, и ему жалко было коров, которым предстояло здесь зимовать.
Потом, свернув в сторону и ударившись несколько раз днищем об землю на ухабах, автобус притормаживал посреди деревеньки в двадцать дворов, принимал в свои недра заспанного школьника в дождевике и резиновых сапогах, и медленно отваливал от остановки.
Молочницы громко переговаривались, от телогреек их шел парной телячий запах, и сквозь неровный, захлебывающийся вой мотора Родионов разобрал, что у одной из них свиноматка родила поросят странным числом: «Без двух — двенадцать!»
Кое-как добрались до поселка. Неширокая круглая площадь, гипсовый Ленин в скверике, фанерный почерневший щит с надписью «Шаги пятилетки».
Сутулая старушка в плюшевой поддевке и с палкой в руке стояла на другой стороне улицы, держала на поводке козу и намеревалась перейти на эту сторону.
Прошел мимо мужик с вилами, кивнул Павлу.
В огородах копались люди, стелились дымки от тлеющей ботвы.
Родионов вошел в помещение автостанции.
Отсюда, как Пашка выяснил из расписания, должен был отправляться другой автобус, местного значения, но уходил он только вечером.
