Журнал «Новый мир» - Новый Мир ( № 6 2000)
Конечно, выводы об уравнительных и антисобственнических наклонностях крестьян можно подкрепить определенным рядом свидетельств. Но есть не меньше сведений и о прямо противоположных настроениях народа. Авторитетный (в том числе и для Миронова) знаток народной жизни А. Н. Энгельгардт с горечью фиксировал: «Известной долей кулачества обладает каждый крестьянин, за исключением недоумков да особенно добродушных людей и вообще „карасей“. Каждый мужик в известной степени кулак, щука, которая на то и в море, чтобы карась не дремал». У крестьян, сетовал Энгельгардт, «крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству — все это сильно развито в крестьянской среде… Каждый крестьянин, если обстоятельства тому поблагоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать другого, все равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду». И дело вовсе не в расшатывании традиционной крестьянской морали: за десяток лет после эмансипации ничего радикального с нравственными устоями произойти не могло. Стремление к материальному благополучию всегда было в природе крестьянства. Просто оно или подавлялось (при крепостном праве), либо деформировалось общинными порядками и проявлялось не в форме товарного производства, а в ростовщичестве и мироедстве (то есть кулачестве).
Миронов абсолютно прав в стремлении преодолеть узость классового подхода в определении причин отмены крепостного права. Проблему революционной ситуации он даже не упоминает, очевидно считая ее совершенно надуманной. Убедительно выглядят и выводы об отсутствии экономического кризиса крепостнических хозяйств накануне освобождения. Надо только иметь в виду, что кризиса не было и быть не могло в рыночном смысле этого понятия. Не случайно благосостояние помещичьих хозяйств измерялось чисто количественными показателями (считалось, что владелец пятисот душ богаче того, у кого их было триста), тогда как эффективность использования рабочей силы в расчет не принималась. Именно такая экономика и привела к политическому кризису системы, не выдерживавшей к середине XIX века соперничества с промышленными странами Европы. Так что кризис в государстве, вообще-то говоря, был, важно лишь не определять его критериями современной экономики. К сожалению, причины ликвидации крепостного права сформулированы не очень внятно, хотя, как кажется, решающее значение отводится автором все-таки стремлению власти начать ускоренную модернизацию страны.
Говоря о характере аграрных реформ П. А. Столыпина, автор восстанавливает их оценку как «второго раскрепощения», поскольку без структурной перестройки социальных отношений в деревне нельзя было продвигаться в сторону правового государства и эффективной экономики. Между тем само это продвижение было исторически неотвратимым и составляло суть развернувшейся в стране модернизации. Больше того, столыпинские реформы, полагает автор, были подготовлены всем ходом происходивших перемен: не менее 30 процентов крестьян к концу XIX века начали тяготиться патриархальными ограничениями. Следовательно, новый аграрный курс соответствовал не только политическим расчетам правительства, но и магистральным тенденциям развития общества, в том числе и самого крестьянства.
Выступая безусловным сторонником модернизации (или, точнее, европеизации) России, Миронов несколько сглаживает остроту противоречий этого тяжелого для русского общества процесса. Сомнителен, в частности, вывод о том, что в пореформенное время, благодаря более интенсивному, чем прежде, развитию промышленности и торговли в сельской местности, «экономическая противоположность между городом и деревней стала смягчаться». Конечно, новые явления хозяйственной жизни проникали и в деревню, но при этом в большинстве регионов упомянутая противоположность не только не уменьшилась, а даже возросла. Впрочем, при курсе на форсированное развитие промышленности иначе и не могло быть. Политика протекционизма, правительственных гарантий и прямых субсидий, принятая в отношении отечественной индустрии, обернулась оскудением земледельческого центра. Не зря дворянство центральных губерний выражало острое недовольство финансово-экономическими мероприятиями И. А. Вышнеградского и С. Ю. Витте. Дореволюционная Россия поражала невиданными темпами железнодорожного строительства и одновременно чрезвычайной дешевизной сельскохозяйственных продуктов. Скажем, пуд говядины в Воронеже в 1910 году стоил примерно 3 руб. 50 коп. В это же время квалифицированный рабочий железнодорожного депо получал около сорока рублей в месяц, а преподаватель гимназии — около ста. Но эта дешевизна оборачивалась истощением хозяйственных сил деревни. Экономическая противоположность между городом и деревней продолжала нарастать, создавая крайне опасное для исхода модернизации социальное напряжение. Ненависть к уходившему вперед городу не случайно обжигала сердца русских крестьян.
У русского общества всегда были особые отношения с властью, поэтому эволюция государственных институтов императорской России рассмотрена в монографии с повышенным вниманием. Во втором томе Миронов настойчиво и, в общем, убедительно раскрывает эволюцию государственного строя России в направлении правового режима. Самодержавие рассматривается им в качестве лидера в процессах хозяйственно-культурного и общественно-политического обновления страны. Именно оно инициировало все основные преобразования, и благодаря его руководству была обеспечена роль России как великой державы. Самодержавие при этом не противостояло обществу, а достаточно умело и эффективно руководило им, продвигая его по тернистому пути цивилизации. «На протяжении X VIII — начала XX в. верховная власть в целом проводила разумную, сбалансированную компромиссную в интересах общества политику как во внутренних делах, так и в международных отношениях и выступала лидером государства и проводником модернизации». Поэтому революционная борьба с царизмом никакого сочувствия у Миронова не вызывает.
Нетерпеливая, жившая в мире западных идей интеллигенция, без оглядки на внутреннее состояние своего народа, пыталась накормить его плодами европейского развития. Она, полагает автор, глубоко заблуждалась в расчетах на то, что крушение самодержавия приведет к улучшению жизни общества. Он полностью соглашается с Н. А. Бердяевым, раньше других указавшим на иллюзорность политического мышления русской интеллигенции. Вполне уместна цитата из русского философа: «Слишком многое привыкли у нас относить на счет самодержавия, все зло и тьму нашей жизни хотели им объяснить. Но этим только сбрасывали русские люди бремя ответственности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались…»
Объективный анализ разносторонних функций самодержавной власти — крупнейшая заслуга исследователя. Активная и конструктивная деятельность государственного аппарата дореволюционной России давно нуждается в позитивном освещении. Однако с некоторыми обобщениями принципиального характера автор явно спешит. Нельзя забывать, что у самодержавной системы была обратная сторона. Конечно, неуклонное возвышение роли государственной власти позволяло стране выдерживать историческое соревнование с ушедшими вперед народами. Но у этого процесса имелся органический недостаток, о котором образно говорил еще В. О. Ключевский: «Государство пухло, а народ хирел». Политика традиционного патернализма (то есть отеческого самовластия и всеобщего опекунства) обернулась невиданным усилением роли административного аппарата. Свободное от общественного контроля российское чиновничество прибрало к рукам все отрасли управления страной. А несвободное общество теряло чувство ответственности, все свои достижения и неудачи оно привыкало связывать прежде всего с властью. Вот почему домохозяева, выливавшие без зазрения совести помои прямо на проезжую часть дороги, нередко тут же жаловались на то, что «начальство» плохо заботится о чистоте улиц. Видный политический деятель начала XX века С. И. Шидловский, хорошо знавший реальное положение дел в родной Воронежской губернии, с горечью писал: «Крестьянское население, вследствие темноты и бесправности, чрезмерной опеки и круговой поруки, продолжает представлять из себя обезличенные и бессвязные толпы населения… Предприимчивость наша развивается туго, и необходимо приложить старания к тому, чтобы всеми мерами воспитать в населении самодеятельность и развить способность к самоуправлению».
Думается, Миронов не вполне корректно проводит вектор развития взаимоотношений самодержавия с обществом. Свое лидерство российская власть осуществляла не так, как на Западе. Скудость ресурсов, связанная с отсталостью экономических отношений, при высоких государственных потребностях побуждала самодержавие проводить жесткую регламентацию общественной жизни. Государственные интересы в России всегда доминировали над общественными, иначе власть просто не смогла бы сконцентрировать в своих руках необходимые средства. Западные государства в целом выдерживали формулу, в соответствии с которой путь к процветанию страны лежал через благополучие общества.
