Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Селения на пути все были одинаково безлюдны. Лавки, маленькие магазинчики заперты. Прасковья Антоновна смотрела из окна автобуса на ограды из дикого камня, оплетенные густой темной зеленью, на приземистые дома из таких же нетесаных каменных глыб, фасадами во дворы, а не на улицу, с окнами, закрытыми глухими ставнями, смотрела на рощицы каких-то жидких деревьев с узкой, перистой листвой, под которыми почти не было тени, на красноватые, в выгоревшей траве, белеющие мелкими камнями склоны холмов, среди которых кружила дорога, то взбираясь вверх, то падая в ложбины, и не могла себе представить, что где-то вот здесь прошли последние дни ее сына, его глаза видели эти рощицы и холмы, по этой каменистой земле ступали его ноги. Ее память не способна была оторвать Леню, вообразить его отдельно от тех мест, где он вырастал, бегал мальчиком, превращался в юношу – с темным пушком на верхней губе. Отдельно от родного Ольшанска, его по-деревенски затравенелых улочек, малиновых, медленно сгорающих зорь в заводях тихой Ольшанки, синих степных далей, со всех сторон как-то уютно, мило для сердца, привычно для глаза облегающих старинный русский городок. А все, что проплывало сейчас перед нею, было так со всем этим несхоже, что образ Лёни, каким она его помнила, каким он стоял в ее глазах, никак не соединялся с картинами, открывавшимися из автобуса…
Въехали в селение побольше предыдущих, остановились на пустынной площади. Накопившийся зной, не тревожимый ветром, заполнял площадь, точно плотная, вязкая, прозрачная масса. В Ольшанске, когда Прасковья Антоновна уезжала, была уже совсем осенняя пора, с холодными утренниками, инеем на траве, на палых листьях, на картофельной ботве среди разрытых огородных гряд; она совсем не предполагала, что тут они попадут опять в лето, да еще такое душное, жаркое.
На шофере от зноя и пота пятнами потемнела рубаха.
Посреди площади сочился водой маленький фонтанчик: с выступа позеленевшей каменной колонны в каменную чашу с плавающей коркой апельсина падала прозрачная струйка. Шофер подставил под нее потное лицо, омыл его, напился, ловя струйку ртом, и, не вытирая лица, рук, сел за руль.
Автобус уехал. Прасковья Антоновна и Таня остались с чемоданами на площади.
Селение во всем походило на те, что они уже видели по дороге сюда: массивные ограды из дикого камня, массивные, на широких основаниях, дома под черепичными крышами, сложенные из таких же неправильных, крупных каменных глыб, только лишь слегка сглаженных с лицевой стороны. Дома, может быть, и не имели в себе красоты, зато в них в полной мере присутствовало другое качество: толстыми своими стенами они заявляли о своей прочности, рассчитанности на долгий срок, на многие поколения семьи. Эти дома, с высоко вытянутыми над крышами печными трубами, внушительных размеров каменные сараи, стоявшие рядом с ними на вымощенных щебенкой дворах, совсем не походили на постройки русских деревень, но тем не менее в них было что-то несомненно крестьянское, при всем различии – родственное хозяйственным и жилым строениям русского сельского жителя, – это была деревня, та самая деревня Монтемар, которая была нужна Прасковье Антоновне и Тане.
Старая собака с пыльной шерстью поднялась из тени у одной из оград, лениво, вперевалку, пересекла площадь, остановилась близ Прасковьи Антоновны и Тани и стала на них смотреть. От жары и лени ей не хотелось ни рычать, ни лаять, ни взмахивать хвостом.
Таня, а за ней и Прасковья Антоновна, по примеру шофера, напились из фонтана, смочили свои платки, отерли ими пропыленные лица.
Нигде не было видно людей. Тишина, мертвенность, зной. Закрытые ставнями окна какой-то лавочки, плетеные столики и стулья грудою друг на друге у соседнего заведения – кафе или распивочной, в знак того, что заведение это надолго прекратило свою деятельность.
От площади расходилось несколько узких, одинаковых по виду улочек. Чемоданы были тяжелы, чтобы нести их с собою, Таня предложила оставить их у фонтана, – ничего с ними не случится, во французских деревнях не бывает краж. Прасковья Антоновна не возражала. Пошли по одной из улочек, выбрав ее наугад.
Ворота многих дворов были распахнуты. Таня и Прасковья Антоновна заглядывали внутрь, но и во дворах не видели никого. Деревня Монтемар, как и те селения, что встречались на пути, была пуста, словно покинута своими жителями, и это безлюдие целого края производило странное, непонятное, даже какое-то тревожное впечатление.
Наконец в одном из дворов они увидели смуглого мальчика лет двенадцати, в коротких штанишках, майке, – он накачивал насосом велосипедную шину.
Таня заговорила с ним – спросила, где найти господина Фушона. Это имя ей сказали в Париже, объясняя, что господин Фушон – мэр местной коммуны, и в первую очередь надо разыскать его.
Мальчик – точно бы вопрос Тани не достиг его ушей – не отвечая ни слова, оторвался от велосипеда, вышел из ворот на улицу – как бы по своим делам, но тут остановился, и так же молча показал рукой назад, в ту сторону, откуда пришли женщины. Потом он, опять молча, вернулся к велосипеду. Он даже не бросил на Таню и Прасковью Антоновну любопытствующего взгляда. Вид у него был подчеркнуто безразличный, но это была просто игра: у мальчика начался возраст, когда кажется, что стал уже совсем взрослым и хочется быть таким перед всеми, – а взрослому не к лицу любопытничать, взрослому совсем не диво видеть незнакомых людей на улицах своей деревни, хотя бы даже явных иностранцев…
Усадьба, на которую он указал, ничем не отличалась от других: такая же каменная ограда, такие же широкие деревянные ворота, двор, гладко покрытый утрамбованной, прикатанной щебенкой. Только несколько выше, обширнее был дом – в два этажа, с каменными ступенями перед входной дверью.
Она была приоткрыта. Таня дернула рукоятку звонка, внутри негромко звякнул колокольчик. Подождали. Никто не вышел к гостям. Таня дернула колокольчик еще раз, позвала, не переступая порога: «Мадам! Месье!»
Из дома пахло краской, меловые отпечатки подошв белели на каменных плитах крыльца, но дом, по-видимому, был без хозяев.
Левую сторону двора занимал длинный сарай для сельскохозяйственных машин. Под крышей в углублениях каменной стены возились голуби.
Таня и Прасковья Антоновна – Прасковья Антоновна с неловким чувством, от того, что они самовольно ходят по чужим владениям, – заглянули в сарай, пропитанный запахами машинного масла, керосина, но нашли там только рыжую собаку, лежавшую на охапке кукурузных стеблей. Она подняла голову, посмотрела сонно и зевнула, широко раскрывая пасть.
За домом господина Фушона брал начало невысокий каменистый холм – в сухом, без листвы, кустарнике; темнела старая дубовая дверь, врезанная в серый, морщинистый камень. Можно было догадаться, что это вход в какое-то хранилище, устроенное в толще холма.
Таня осторожно потянула тяжелую дубовую дверь. За нею горел электрический свет, серели неровные каменные стены туннеля, уходящего далеко внутрь. Что-то подсказывало, что там, в глубине хранилища, кто-то есть. Таня крикнула: «Мадам! Месье!» Но голос ее был слишком слаб, чтобы проникнуть вглубь, – он тут же у входа сгас в прохладном, застойном воздухе подземелья.
Мягко протиснувшись между Таней и Прасковьей Антоновной, коснувшись их колен, в дверь прошла рыжая собака, что лежала в сарае, обернулась, ступила еще несколько шагов внутрь, опять обернулась, – глаза ее смотрели умно, она как будто понимала, что нужно женщинам, и приглашала следовать за ней.
Это было уже совсем непростительное самовольство – заходить в подвал, но надо же было в конце концов кого-то отыскать. Туннель уводил вниз, с каждым шагом воздух его становился прохладней, пропитаннее кисловатым запахом вина, дубовой древесины.
Потом туннель повернул, и открылась просторная штольня с двумя рядами огромных бочек на деревянных козлах.
У крайней бочки на ступенях переносной лестницы стоял грузный старый мужчина в длинном клеенчатом фартуке, бязевой нательной рубашке. В руках его была стеклянная трубка. Он достал этой трубкой из отверстия наверху бочки вино, и, держа трубку косо, обеими руками, у глаз, рассматривал вино на свет электрической лампочки. У него было широкое, красное от загара лицо, белые брови и белая, коротко остриженная голова.
Собака глухо рыкнула, прыгая передними лапами на лестницу, – это было ее приветствие старику, извещение, что она привела гостей.
Старик обернулся. Таня сказала ему – кто они, откуда.
Он тут же ужасно заторопился, неловко слезая с лестницы. На лице его выразились крайнее волнение, растерянность.
Ему было не менее семидесяти лет, а может даже и восемьдесят. Когда он спустился на каменный пол подвала и расстояние, отделявшее его от Прасковьи Антоновны и Тани, сократилось, стало видно, что все лицо его в дряблых морщинах, глаза – блеклые, в них та водянистость, что возникает только уже в очень преклонном возрасте.
