Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
— Ты чего, обоссалась, что ли, зараза? — Ноздри её раздулись от гнева, но внезапно Ницца, от которой та уже ожидала проявления очередной непокорности, виновато вздохнула и, облизав спёкшиеся губы, тихо выговорила:
— Извините, пожалуйста… Это само произошло, я бы стерпела, если бы была в сознании.
— Стерпела б она… — недовольно пробурчала нянька. — Вот другой раз обоссышься — саму перестилать заставлю, ясно?
— Можно мне в туалет? — с тем же выражением вины на лице попросила Ницца. — Я быстро…
— Щас провожу, только схожу за перестилкой.
— Вы сходите, а я сама пока, ладно?
— Не положено, знаешь ведь.
— Пока вы сходите, я уже вернусь. Не могу терпеть. Пожалуйста, очень вас прошу.
— Ладно, чёрт с тобой, девка, иди. — Она отстегнула ремешки. — Только, когда вернусь, чтоб здесь была, поняла? А то тебя опять в укрутку наладят.
— Поняла, — ответила Ницца, медленно приподнимая тело с кровати и спуская ноги на пол. — Я поняла, спасибо.
Шла по коридору к туалету, держась за стенку. Ноги подгибались после дозы триседила и вчерашнего избиения санитарками. Но это уже не пугало её. Она знала, чего хочет. И это придавало сил.
Вошла в замызганный туалет, плотно закрыла за собой дверь. Осмотрелась. Окна накрепко затянуты мелкой металлической сеткой поверх решёток, так что к стёклам доступ перекрыт надёжно. Зеркала в туалете, само собой, не имелось и быть не могло. С трудом, преодолев сопротивление в шейных позвонках, запрокинула голову к потолку. Там, слева и справа от унитазных кабин, внутри полусферических железных решёток, крепились два таких же полусферических светильника, матового стекла. Потолок был метра три с половиной, не меньше, и поэтому путь до лампового стекла был так же невозможен, как и до оконного. Она медленно пошла вдоль кабин. Зашла в одну и замедленным движением руки спустила воду из бачка. Затем ещё раз. Вода ещё не успела набраться по новой, но Ниццу это не интересовало. Вернее, не это её уже интересовало. Изо всех сил она дернула за продолговатую керамическую ручку бачка, прицепленную на метровую стальную цепочку. Ручка, вместе с цепочкой, оторвалась от ушка, на котором крепилась, и оказалась в руке у Ниццы. Ницца прицелилась и изо всех сил метнула тяжёлый керамический «огурец» в потолок, пытаясь попасть в светильник. Причём так, чтобы торец «огурца» не задел ячею защитной решётки и влетел в стеклянный колпак светильника. С первого раза это ей не удалось. Ручка бачка ударилась о решётку и с грохотом упала на кафельный пол. Тогда она, тщательно прицелившись, осуществила вторую попытку. И на этот раз результат был таким же. Так же получилось и на третий, и на четвёртый раз. В лихорадке, словно заведённая, Ницца бросала и бросала проклятый «огурец» до тех пор, пока вдруг откуда-то сверху ей на голову не посыпались крупные осколки матового стекла. Получилось. Она стояла посреди туалета для сумасшедших женского пола и смотрела на рассыпанные по мокрому кафелю осколки разбитого колпака, испытывая настоящую, животную радость от того, что у нее всё получилось. Всё, что она задумала. От того, что осталось немного. Совсем немного — до конца её позора. Её мучений. Её бестолковой борьбы за призрачную справедливость. И никогда она не родит им их ублюдочного ребёнка. Не дождутся. Не потому, что запугали, — потому что она сама так решила. А они уже больше не запугают. У них это просто не получится. Она не даст им такой возможности. Потому что умрёт. Сейчас. Здесь. В этом нужнике, где испражняются безумцы. Такие же безответные растения, каким они намереваются сделать и её, Ниццу Иконникову. Потому что теперь ей уже всё равно. Ей не к кому возвращаться домой. Её не ждет больше любимый человек, которого она не сумела удержать рядом с собой. Которого она предала, потому что в животе её чужое дитя, не его. И даже не известно, чьё. Какого из тех двух ублюдков?
Она опустилась на влажный кафель, сгребла в горсть часть осколков, и, словно пляжную гальку, просеяла их через пальцы. Задержался самый крупный, остальные провалились вниз. Она повертела его в руках, высматривая грань поострей. Затем задрала подол холщовой рубахи и несильно провела этой гранью по ноге, около колена. Образовалась неглубокая царапина, к середине которой начала стягиваться толстая кровяная капля. Быстро набрав достаточный вес, разбухшая капля медленно поползла вниз по ноге, оставляя за собой тонкий красный след. Ницца смотрела, как утекает эта капля, как уводит вслед за собой живое тепло её тела, перенося себя из этой тёплой привычной жизни в быструю и холодную смерть… или даже не холодную, а, наоборот, спасительную… и не смерть вовсе, а жизнь… но другую… далёкую и непознанную… там, где ждёт её мама, Татьяна Ивановна Гражданкина, которую она никогда не видела и не знала…
Откуда-то с потолка, откуда падали осколки, внезапно свалились строки, из прошлых её жижинских поэтических опытов в доме отца… И она подобрала несколько, как только что подобрала стеклянный бой… и услышала, тоже откуда-то сверху…
Чтоб в избе уныло
Затворилась дверь…
Чтобы защемила
Свет дверная щель…
Чтоб огонь последний
Загасила печь…
Чтоб в избе соседней
Загорелась свечь…
Чтоб она пролила воск горячий в соль…
Чтоб заговорила ворожея боль…
Она печально усмехнулась и аккуратно закатала левый рукав рубахи до локтя. Затем, прицелившись, со всего маха полоснула осколком по венам, чуть выше кисти, там, где они выпукло прорисовывались вдоль тонкого запястья, которое Сева, её Сева, так любил прижимать к своим губам. Полоснула сверху вниз, так, чтобы перекрыть этой острой гранью все вены разом… А потом ещё раз. И ещё…
Когда нянька, перестелившая постель больной Иконниковой, разъярённая тем, что та ещё не вернулась, отправилась на её поиски, то ещё не подозревала, что обнаружит свою подопечную лежащей посреди женского туалета, без признаков жизни, на мокром от крови кафельном полу, с откинутой в сторону левой рукой, из которой слабыми уже выбросами, но всё ещё продолжала выдавливаться густая тёмная жижа…
Умереть Иконниковой всё же не дали. До клинической смерти не хватило пяти-семи минут, как позднее установили реаниматоры из института Склифосовского, куда её доставили на психоперевозке в экстренном порядке. Там её откачивали, сшивали резаные вены, в то время как безостановочно качал аппарат по переливанию крови. Пока Ницца приходила в себя в реанимации после спасительного вмешательства местного персонала, в Седьмой был устроен консилиум, как следствие суицидальной попытки больной Иконниковой Н. И., имевшей место в стенах специального профильного учреждения. Для начала, по предложению профессора Мунца, прибывшего на совещание, лишили квартальной премии няньку. Но это было не главное. Главное было принять правильное решение по самой Иконниковой. Игры закончились. Генерал Чапайкин, которого в тот же день поставили в известность об имевшей место и только по чуду не закончившейся смертельным исходом попытке суицида, был в ярости. Наорал по телефону на Велихову, временно исполняющую обязанности главврача Седьмой, обещал лично приехать и разобраться, что у них там творится такое с контролем над ситуацией, связанной с его контингентом. В общем, надо было реагировать и определяться. Загальский, как лечащий врач, сделал слабую попытку как-то оправдать свои действия:
— Как известно, шизофрению с систематизированным бредом довольно трудно отличить от патологического параноидального развития психопатических личностей. И, честно говоря, к суицидальному варианту не было весомых предпосылок.
— Но ведь больная явно характеризовалась многотемностью бредовых идей… — не согласился Мунц. — Она с самого начала была болезненно заострена на эмоционально-значимых темах…
Велихова, всё это время размышляющая, чью сторону занять будет время, тоже вставила слово, сообразив, что всё же нужно попытаться сохранить лицо и отстоять репутацию Седьмой. А с Загальским, сделав нужные выводы, можно разобраться потом, самим.
— Видите ли, мы не придавали основного значения ведущему синдрому, определяющему форму шизофрении… — При помощи этого уклончивого варианта она решила пояснить позицию своего учреждения. — Вы же в курсе, Гавриил Романыч, так считалось раньше, и это было ошибкой. Теперь мы определяемся по главному — по ходу, а потом уже по самому итогу течения болезни. А ставку делаем на необходимость длительной, устойчивой, но и вместе с тем весьма усиленной терапии. На триседил, к примеру, перевели. Так, Вячеслав Григорьевич? — Она бросила заметно раздражённый взгляд на Загальского.
— Да, да, именно так, — с готовностью поддержал тот начальницу. — И ещё хочу сказать. Здесь, как стало теперь окончательно ясно, имеет место типичнейший случай полного аутизма, по типу стеклянной стены отчуждения. Всё это должно сопровождаться неустойчивостью мышления и глубокой неконтактностью…
