Владимир Шаров - Старая девочка
Было время, когда я, строя эти наши с ней разговоры, был даже рад такой свободе, я мог говорить за нее что и как угодно, она словно устранилась, и все, что касается слов, было отдано под полную мою юрисдикцию. Но, наверное, с детства в каждом из нас есть некое соотношение реальности, правды и вымысла, и вот в середине ноября — уже вовсю была зима — я вдруг почувствовал, что теряю Веру, то, что я придумываю, больше и больше заслоняет ее настоящую, живую; не зная, что делать, нервничая, я стал требовать от родителей, чтобы мне, причем немедленно, было рассказано все, что им о ней известно. Кто из этих трех женщин ее настоящая мать. Где они живут в Москве и почему мы, чуть ли не ежедневно зовя в дом кучу самого разного народа, никогда не пригласим этих трех сестер, на худой конец не поедем к ним сами. Почему мама даже никогда не позвонит им, не узнает, что и как. С каждым днем настойчивее я требовал, чтобы мы встретились; я видел, что имею на это право, и не мог понять, почему моя быстрая, ловкая в ответах мать всякий раз, когда я заговаривал о Вере, смущалась, начинала жалко и, главное, совсем неубедительно оправдываться. То я слышал, что с этими людьми мы теперь как бы в ссоре и отношений не поддерживаем, то, словно забыв, что говорилось вчера, она объясняла мне, что ждать осталось недолго, зима и весна пройдут — не успеешь оглянуться, а летом я опять поеду на семьдесят третий километр. Она с сестрами уже условилась.
Я был весьма упорным ребенком, но здесь я рано понял, что коса нашла на камень. Ту зиму и начало весны мне все же скрасили несколько больших праздников: Новый год, в феврале — недельная поездка в Петергоф, к тетке моей матери, и катание там на лошадях. Одиннадцатого марта — мой день рождения и куча подарков, в том числе вожделенный велосипед. Год был во всех отношениях один из самых счастливых в жизни моих родителей, и мне от этого тоже перепадало.
Весной, в апреле, когда стаял снег, я сделался одним из самых прилежных во дворе посетителей песочницы. Последние два года я считался непослушным, своевольным ребенком, теперь же бабушки девочек, живших в нашем доме, не могли на меня нарадоваться. Часами я самозабвенно лепил куличи. Я был уже достаточно умен, чтобы понимать, что тайна Веры в ее умении владеть своим телом, в ее умении всегда вовремя отпускать его и сдерживать, и теперь, второй раз после дачи, пытался этому научиться. То, что я, чисто интуитивно, нащупывал в футболе (движение ног), она свободно знала всем своим существом. Я лепил куличи два месяца, до конца мая проводя за этим странным для мальчика занятием каждую прогулку, и хотя, конечно, не достиг Вериного мастерства, все-таки стал понимать, в чем тут суть, увидел, что сделать согласным движение этих тысяч маленьких мышц и мускулов и вправду можно. Словом, я неплохо подготовился к новому лету и очень на него ставил, тем более что к середине мая было уже точно известно, что мы будем жить на той же даче.
На семьдесят третий километр мы переехали только в двадцатых числах июня; я надеялся, что это будет раньше, считал каждый день, по словам мамы, был нервен и истеричен, но ускорить наш отъезд мне так и не удалось. Бабушка почти всю весну провела в больнице, у нее была довольно тяжелая полостная операция, теперь она долечивалась в санатории, мама жить со мной тоже не могла — в прошлом году она пошла на работу и свой отпуск, который собиралась провести в Крыму с отцом и друзьями, берегла твердо.
Все-таки мы наконец переехали. Весь мой первый день на даче до позднего вечера шел проливной дождь и Вера не гуляла. Я помогал бабушке разбирать и раскладывать вещи и, пожалуй, был даже рад этой передышке: ведь я не видел Веру почти год, целый год готовился к встрече с ней, и теперь, когда это так приблизилось, я не хотел ничего форсировать. Наверное, мне стоило просто пойти на их половину дома и поздороваться, но я и на это не мог решиться. Почему-то я был твердо уверен, что первый раз с Верой мы должны встретиться на нашем обычном месте, под кустами малины у песочницы.
В прошлом году Вера во всем безмерно меня превосходила — сейчас я был в хорошей форме и надеялся, что хоть немного к ней подтянулся. Тогда я был испуган, почти раздавлен Вериным мастерством, я и сейчас понимал, что вряд ли за весну полностью ее нагнал, но ничего, связанного с песочницей, я уже не боялся. Я, однако, подозревал, что Вера сильна не только в печении оладий, в другом она походя, даже не заметив, снова могла меня растоптать, уничтожить всю мою работу последнего года.
Следующим утром, едва встав, я в окно нашего второго этажа увидел играющую в саду Веру. Светило солнце, было тепло, она была одета в легкий желтый сарафан, я на ней его уже видел, и красные босоножки. У меня и на этот раз хватило воли не бежать к ней сразу, я умылся, выпил чая с каким-то бутербродом и только тогда вышел. Вера встретила меня так, будто продолжается то прошлогоднее лето, конечно, я был этим тронут и очень ей благодарен.
Мы начали играть совершенно спокойно, не оправдывался ни один из моих страхов: то ли я просто недооценил свои тренировки, то ли переоценил Веру, но ничего, что поразило меня в прошлом году, не было. Сначала я даже думал, что просто Вера специально мне помогает, она поняла, что я ее люблю и ей надо быть со мной мягче, потому что наказывать меня не за что. Я долго так себя убеждал, я ведь помнил Веру совсем другой, и ничем иным объяснить, что происходит, не мог. Дело не в одной памяти, от того лета до этого, месяц за месяцем, я разговаривал тоже с совсем другой Верой, и, конечно, мне надо было время, чтобы приноровиться к ней новой. Между той Верой, которая во мне жила, и нынешней была огромная разница, но я во всем видел ее добрую волю, ее желание помочь мне и меня поддержать. Я верил, что, заметив мою преданность, она побежала мне навстречу, чтобы взять за руку, самой научить всему тому, что она так хорошо умела. Я долго себя этим обманывал, день за днем себе это говорил и благодарил ее, благодарил, только недели через две я вдруг стал понимать, что она чересчур быстро ко мне бежала и, не успев затормозить, промахнулась, сделалась самой обыкновенной девочкой. Похоже, даже младше меня, словно мне год прибавился, а ей или ничего, или, наоборот, убавился.
Когда я это понял, я попытался ей сказать, объяснить, что такого умаления мне совсем не надо, я целую неделю на это потратил, сначала в игре, намеками, в последние же дни говорил ей это напрямую, но она меня будто не слышала. Было похоже, что она, проделав этот путь назад, потратила все, что было ею скоплено, и больше сил ни на что у нее не было. Она как бы говорила мне, что нехорошо, конечно, что она промахнулась, но она должна была мне помочь и пошла на это сознательно. Она даже не считает, что произошла трагедия, в конце концов жить можно по-всякому. Так я ее тогда понимал, и во мне все время мешались признательность к ней и жалость, мне было бесконечно жаль, что той прежней Веры, которую я любил, больше нет.
Она по-прежнему дни напролет играла в песочнице, лепила, жарила, пекла, говорить нам особенно было не о чем, да она к этому и не стремилась. Как и в прошлом году, Вера мало меня замечала, только иногда я видел, что на этот раз уже она меня боится. Боится, что я такой большой, резкий и ненароком могу ее задеть, сбить с ног. Я и в самом деле был теперь куда выше ее, сильнее, и, похоже, она говорила об этом со своей матерью, потому что дважды я слышал обрывок разговора одной из сестер с бабушкой, где было, что Вера меня боится, что она вообще в этом году стала очень пуглива, и бабушка должна мне сказать, чтобы я ее не обижал, вообще был поаккуратнее. Это была мягкая попытка как-то нас с Верой развести; дальше бабушке было сказано, что мои развлечения довольно странны для мальчика, для здорового мальчика, которому больше пристало играть в футбол, ловить рыбу, на худой конец, собирать грибы, а не просиживать целый день в песочнице.
Я тогда был поражен, насколько у нас с ней опять ничего не складывается. Я не понимал, в чем и где виноват, я ведь был готов любить Веру и так, я не видел ничего плохого, что теперь был старше ее, сильнее, что мог ей покровительствовать. Отец был вдвое старше моей матери и уж, конечно, ее сильнее, и никто не говорил, что это плохо, наоборот, я много раз слышал, как у них за спиной говорилось, что они на редкость хорошая пара. На следующий день я, думая, что Вера меня просто не понимает, все это попытался ей растолковать, я прямо ей сказал, что хотя полюбил ее другую, полюбил в прошлом году за ловкость, за совершенство, но сейчас это уже не важно. Я люблю ее такой, какая она есть, буду любить и дальше; что бы с нами ни случилось, я никогда не забуду, чем она ради меня пожертвовала.
Как сестры ни старались меня отогнать от песочницы, я по-прежнему почти все время проводил около Веры, в редких случаях, когда она соглашалась, играл с ней, чаще же просто что-то по соседству строил. Когда она уходила домой — в этот год Вера, как правило, гуляла меньше — она вообще заметно ослабела, каждый раз спала днем, медленно и подолгу ела, я шел в лес и там собирал для нее ягоды, всякие диковинки: камни, древесные грибы, красивые корни.
