Альберто Моравиа - Римлянка
— А почему ты хотел уйти?
— Потому что я понял, что не питаю к тебе никакого чувства… вернее сказать, испытываю только влечение, которое испытывал мой друг к твоей приятельнице.
— Ты знаешь, — спросила я, — что они сошлись?
— Да, — презрительным тоном ответил он, — вот уж действительно два сапога пара.
— Ты не питаешь ко мне никакого чувства, — сказала я, — и не хотел приходить… а все-таки пришел.
И хотя мои надежды на любовь не оправдались, что я, в сущности, предвидела заранее, я все-таки не без удовольствия уличила его в непоследовательности.
— Да, — ответил он, — потому что таких, как я, обычно называют слабохарактерными.
— Ты пришел, и этого мне довольно, — сказала я твердо.
Я положила руку на колени Джакомо, а сама внимательно смотрела на него и видела, что мое прикосновение волновало его, даже подбородок дрожал. Я почувствовала радость, но в то же время понимала, что, хотя его сильно влечет ко мне, он недаром, по его собственным словам, целый месяц раздумывал, в нем все-таки жило еще что-то враждебное мне, против чего я должна направить все свои усилия, побороть и уничтожить эту неприязнь. Я вспомнила, каким колючим взглядом он окинул мою голую спину в тот раз, когда мы впервые остались одни. Очевидно, тогда я совершила ошибку, поддавшись его замораживающему взгляду: стоило мне приложить еще немного усилий, и я погасила бы отчужденность этого взгляда так же, как сейчас смогла погасить и согнать с его лица гордое выражение.
Придвинувшись к столу, как будто собиралась говорить с ним вполголоса, я нежно гладила его колени, а сама тем временем, радостная и довольная, следила за его лицом. Он вопросительно и недовольно смотрел на меня своими огромными, черными, блестящими глазами с длинными, как у женщины, ресницами. Наконец он произнес:
— Если тебя устраивает то чувство, которое ты во мне вызываешь, ну что ж, дело твое…
Я сразу отпрянула назад. И в это время хозяин поставил на стол приборы и еду. Мы принялись молча и вяло есть. Потом он заметил:
— На твоем месте я попытался бы уговорить меня выпить вина.
— Зачем?
— Когда я пьян, то охотнее выполняю чужие желания.
Его фраза: «Если тебя устраивает то чувство, которое ты во мне вызываешь, ну что ж, дело твое», обидела меня, а последнее признание убедило меня, что все мои усилия напрасны. В отчаянии я воскликнула:
— Я хочу, чтобы ты делал только то, что ты считаешь нужным… если хочешь уйти, пожалуйста, уходи… вон дверь!
— Для того чтобы уйти, — ответил он шутливо, — я должен быть уверен, что я действительно хочу этого.
— Может, уйду я?
Мы смотрели друг на друга. От горя я говорила решительным тоном, что, кажется, взволновало его не меньше моих недавних ласк. Он с трудом выговорил:
— Нет, останься.
Мы снова принялись есть. Потом он налил себе большой бокал вина и залпом выпил его.
— Видишь, — сказал он, — я пью.
— Вижу.
— Скоро я опьянею и тогда, пожалуй, буду объясняться тебе в любви.
Его слова больно ранили мое сердце. Казалось, больнее и быть не может. Я взмолилась:
— Перестань, перестань мучить меня!
— Я тебя мучаю?
— Да, ты смеешься надо мной… сейчас я прошу тебя только об одном: не обращай на меня внимания… Я питаю к тебе слабость… но это пройдет, а пока оставь меня в покое.
Он молча выпил второй бокал вина. Я испугалась, что обидела его, и спросила:
— Что с тобой? Ты на меня сердишься?
— Я? Наоборот.
— Если тебе нравится смеяться надо мной, пожалуйста, смейся… я просто так сказала.
— Я вовсе не смеюсь над тобой.
— И если тебе приятно говорить мне гадости, — настаивала я, чувствуя, что желаю одного: без всяких уловок и хитростей малодушно покориться ему, — говори, не стесняйся. Я все равно буду любить тебя, даже сильнее, чем прежде… если бы ты избил меня, я стала бы целовать руку, которую ты поднял на меня.
Он внимательно и как-то странно взглянул на меня, очевидно, мое чувство смутило его. Потом он сказал:
— Хочешь, уйдем отсюда?
— Куда?
— К тебе домой…
Я была в таком отчаянии, что почти забыла причину, вызвавшую это отчаяние; и его неожиданное приглашение, последовавшее в самом начале обеда, скорее меня удивило, чем огорчило. Рассудком я понимала, что вовсе не любовь, а смятение, рожденное моими словами, заставляет его поскорее покончить с обедом.
— Тебе не терпится поскорее избавиться от меня, не так ли?
— Как ты догадалась? — спросил он.
Но эти слова, чересчур жестокие, чтобы быть правдой, неизвестно почему ободрили меня. Я ответила, опустив глаза:
— Есть вещи, которые говорят сами за себя… давай только кончим обед… а тогда пойдем.
— Как хочешь… но я опьянею.
— Можешь пьянеть… мне же лучше.
— А вдруг мне станет плохо… и тогда вместо любовника у тебя на руках окажется больной, за которым еще придется ухаживать.
Прикрыв ладонью его бокал, я имела неосторожность обнаружить свой страх.
— Тогда не пей.
Он рассмеялся и сказал:
— Вот ты и попалась.
— Почему попалась?
— Не бойся… От такого пустяка мне не будет плохо.
— Я ведь о тебе же беспокоюсь, — смиренно произнесла я.
— Обо мне беспокоишься… ах-ах-ах!
Он по-прежнему подшучивал надо много. Но в насмешках его было столько обаяния, что они меня мало задевали.
Он спросил:
— А ты почему не пьешь, скажи-ка?
— Не люблю вина… а потом после одной рюмки я пьянею.
— Ну так что же? Будем оба пьяные.
— Но пьяная женщина выглядит просто отвратительно… я не хочу, чтобы ты видел меня пьяной.
— Почему?.. Что же здесь отвратительного?
— Не знаю… Противно смотреть, как женщина качается, говорит глупости, делает неуклюжие движения… даже жалко становится… я и так жалка, я это знаю, и знаю, что ты тоже считаешь меня жалкой… А если я выпью и ты меня увидишь пьяной, то потом никогда больше не сможешь смотреть на меня без отвращения.
— А если бы я приказал тебе пить?
— Тебе, вероятно, хочется унизить меня, — сказала я грустно, — единственным моим достоинством является то, что меня нельзя назвать неуклюжей… ты действительно хочешь, чтобы я лишилась и этого достоинства?
— Да, я хочу, — порывисто сказал он.
— Не знаю, какое тебе от этого удовольствие, но если ты так хочешь, налей мне вина. — И я протянула свой бокал.
Он посмотрел на бокал, потом на меня и вновь разразился смехом.
— Я пошутил, — сказал он.
— Все-то ты шутишь.
— Итак, ты утверждаешь, что тебя нельзя назвать неуклюжей? — начал он снова после минутного молчания, внимательно глядя на меня.
