Джудит Леннокс - Зимний дом
Он отложил книгу и открыл заднюю дверь.
— Хью! — вскрикнула Майя и бросилась к нему.
Саммерхейс прижал ее к себе и погладил по голове. Впоследствии Хью не мог вспомнить, что именно бормотал ей, но зато хорошо помнил радость, которую ему доставили эти объятия. Помнил, как она замерзла, помнил ее мокрое платье, помнил, как вел ее на кухню. Майе досталось с лихвой. Ее одежда была порвана, лицо исцарапано и покрыто синяками. Он страшно перепугался, посадил Майю на стул рядом с зажженной плитой, набросил ей на плечи свой пиджак и сказал:
— Я разбужу ма, а потом съезжу в Беруэлл за врачом.
Но Майя остановила его:
— Нет, Хью. Я не ранена. Врач мне не нужен.
Хью присмотрелся к ней:
— Майя, что случилось?
— Я разбила машину. — Майя попыталась улыбнуться. — Так глупо… Она в кювете, у поворота Джексона.
У него заколотилось сердце.
— Ты могла погибнуть…
— Но не погибла.
Ее все еще трясло несмотря на пиджак и жаркий огонь.
— Сейчас я налью тебе чего-нибудь.
Майя покачала головой:
— Сегодня вечером я уже и так много выпила.
Это была правда: Хью чувствовал запах виски, пролившегося на платье.
— Тогда какао, — спокойно сказал Хью.
Он поставил на плиту молоко и начал искать бинт и арнику.
— Что, занесло? — спросил Саммерхейс, стоя к ней спиной.
— Да. — Голос Майи был тонким и испуганным, совсем не похожим на ее обычный. — Я видела его…
— Кого?
— Вернона, — прошептала она.
Молоко закипело. Хью налил его в чашку и протянул Майе.
— Выпей. — Он заставил ее сжать пальцы, а потом мягко сказал: — Майя, ты знаешь, что Вернон мертв.
— Знаю. — На ее глазах выступили слезы. — Но я видела его, Хью.
Однажды, десять лет назад, он сам увидел в лондонской толпе друзей, убитых во Фландрии, услышал вой мин и пушечные залпы, заглушавшие уличный шум.
— Если ты был к кому-то привязан, очень тоскуешь по нему и принимаешь его смерть близко к сердцу, то временами думаешь, что действительно видел его.
Она наконец перестала дрожать, однако Хью это не обмануло.
— Я видела его и раньше, — сказала Майя. — Но только во сне.
Хью сел рядом, однако не стал прикасаться к ней. Он давно знал, что Майя не любит чужих прикосновений. Испуганная и потрясенная, она позволила обнять себя, но это было в первый и, скорее всего, в последний раз.
— Потому что ты любила его, — попытался объяснить он.
Майя посмотрела на него снизу вверх. В ее чудесных синих глазах отразилось сначала недоумение, а потом боль.
— Хью, ты не понимаешь, — сказала она. — Я никогда не любила Вернона. Никогда в жизни.
Глава одиннадцатая
Весной 1934 года Торн-Фен сильно затопило. Сначала поля покрылись черной пленкой, а на следующий день фермы и домики, стоявшие в низинах, залило на два фута. Адам Хейхоу помогал обитателю одного из домиков вычерпывать воду; судя по тому, что вода все прибывала и уже залила фундамент, дело было безнадежное.
Когда он наполнил очередное ведро, раздался стук в дверь. Обернувшись и увидев Элен, Адам выпрямился, улыбнулся и прикоснулся к кепке.
— Доброе утро, мисс Элен.
— Доброе утро, Адам. Решила узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь.
— Разве что заварить чай, мисс Элен. У бедного старого Джека с утра маковой росинки во рту не было.
Он зажег плиту и стал смотреть, как Элен наполняет чайник.
— Как дела у Джека? — спросила она.
Тут Адаму изменило его обычное терпение и он дал волю гневу:
— Джеку Титчмаршу семьдесят лет, от сырости у него начинается ревматизм. Старик не может выпрямиться, потому что всю жизнь добывал торф, а вынужден жить в таком месте!
Элен повернулась к нему. Большие глаза, высокий лоб и круглые щеки делали ее похожей на испуганного зайца.
— Жаль беднягу, — уже помягче сказал спохватившийся Адам. — Еще одной зимы он здесь не выдержит.
Хибарка принадлежала Большому Дому. Джеку Титчмаршу, который работал у Фриров почти шестьдесят лет, позволили остаться в ней лишь потому, что жилище было в плачевном состоянии. Дом, построенный из вечно вонявшего торфа, держался на честном слове. Ветхие занавески приходилось пришпиливать к стене, иначе они висели в футе от подоконника. В щель между дверью и косяком врывался ледяной восточный ветер. Однажды летом Адам видел, как проезжавшая по деревне парочка при виде крошечной покосившейся лачужки расхохоталась до колик.
Хейхоу приподнял грязную занавеску, отделявшую переднюю комнату от задней, чтобы Элен могла отнести старику чай. Она двигалась с неловкой грацией, казавшейся ему очаровательной. Адам уже в тысячный раз спрашивал себя, как они с отцом могут жить в огромном уродливом доме священника. Неужели они так привязаны друг к другу, что больше ни в ком не нуждаются? Но в последнее время глаза Элен были грустными, так что он в этом сомневался. Адаму хотелось прикоснуться к ней, однако он не дал себе воли и начал мести пол.
Хейхоу жили в Торп-Фене уже несколько веков. Они всегда были плотниками и столярами-краснодеревщиками, и это ремесло, а также мастерство, накопленное несколькими поколениями, достались Адаму по наследству. До сих пор в Торп-Фене всегда были нужны плотники и столяры.
Но времена изменились. Тот, кто мог себе это позволить, покупал дешевую готовую мебель в новых больших магазинах, а тот, кто не мог, просил одного умельца из Соэма, чтобы тот сколотил им что-нибудь на скорую руку. Адам знал, что готовая мебель не прослужит и пяти лет, а к изделиям соэмского халтурщика относился с презрением. Того, что делал сам Адам, хватало на всю жизнь. Работать по-другому ему было стыдно.
Двадцать лет назад ремесленникам Торп-Фена — кузнецу, корзинщику и плотнику — хватало работы, чтобы жить безбедно. Они жили богаче и легче, чем батраки, резчики торфа и слуги, составлявшие большинство обитателей деревни. А потом началась мировая война и кузнец с корзинщиком погибли во Фландрии. Вернувшись в деревню в конце 1918-го, Адам обнаружил, что перемены добрались и до Торп-Фена. Девушки, которые по достижении четырнадцати лет автоматически становились служанками в Большом Доме, теперь работали в магазинах Эли и Соэма, а парни, — те, что остались, — искали работу в городе и в случае удачи перевозили туда свои семьи. После войны народу в Торп-Фене сильно убыло. Адам, пытавшийся как-нибудь выжить, думал, что скоро от деревни останутся только церковь, дом священника да кучка кособоких домишек, населенных призраками.
После того как она прочитала дневник своей матери, Элен держалась подальше от чердака. Вспоминая фотографии и написанную расплывшимися чернилами короткую последнюю фразу «Боже милостивый, что приходится терпеть женщинам», она стыдилась самой себя. Как будто подсмотрела в замочную скважину самые интимные моменты чужой жизни.
