Валерий Залотуха - Свечка. Том 1
Цышев
Евгений Георгиевич
Имя. Я заметил, давно заметил, нам, Евгениям, не очень-то везет, причем данная закономерность всегда относится к Евгениям мужчинам и никогда к Евгениям женщинам, потому что женщины – существа высшего порядка, но сколько раз так было: идем мы с Женькой по улице, и я обязательно обо что-нибудь споткнусь, или упаду, или на меня что-нибудь упадет, и хотя это мелочи, они ведь тоже надоедают, даже жалко становится Женьку. «Золоторотов, когда это кончится?» «Золоторотов, когда я от тебя отдохну?» Отдохнула хоть немного, Жень? Сегодня вернусь, и снова все начнется… Закономерность… Я не жалуюсь, нисколько не жалуюсь, это просто голые факты, если можно так выразиться – статистика жизни, к сожалению, не только моей… Однажды на тихой охоте я искал в сосенках рыжики и попал под ружейный выстрел другого охотника, громкого, так сказать, который принял меня за зайца. Дробь прошла над головой, но как же он, бедняга, извинялся, он чуть не плакал, так что мне пришлось его успокаивать, а когда узнал мое имя, успокоился: «Нам не везет», – проговорил он горестно, его тоже звали Евгений.
Я – Евгений,
Ты – Евгений…[37]
Для кого-то это эпиграмма – озорная и веселая, а для меня печальная история двух талантливых поэтов, которым не повезло, потому что не они выбирали время, но время выбрало их и распорядилось ими по собственному усмотрению. А Евгения Александровича я видел трижды. Первый раз – в студенческие годы в кафе «Космос». Мог взять автограф, но постеснялся, о чем жалею по сей день. Второй раз, уже с Женькой, – в парке Горького на вечере вьетнамской поэзии. Народу было полно. Не из-за вьетнамцев, конечно, – из-за Евтушенко. Он был в голубом костюме и в белых шелковых носках, какие тогда никто не носил. Когда вьетнамцы читали свои стихи, все давились от смеха, потому что, действительно, это напоминало кошачье мяуканье, но когда встал Евгений Александрович, все затихли. А последний раз – на балконе Белого дома, в первый путч, накануне той ночи. Он читал стихи. Возможно, это были не самые лучшие его стихи, но зато своевременные! И еще – уместные… Вот именно – уместные! «Евтушенко исписался…» А я считаю – еще не вечер! Я считаю, что если у поэта есть хотя бы одна строка, которую ты вдруг вспоминаешь или по случаю цитируешь, и если эта строка греет тебе душу, значит, поэт – хороший! А таких строк у Евгения Александровича более чем достаточно, и даже эта эпиграмма всегда поддерживала меня в трудную минуту:
Я – Евгений,
Ты – Евгений.
У меня сейчас такое чувство, что я очень давно Евгения Цышева знал, с самого раннего детства, знал не хуже, чем себя, и я, кажется, знаю, нет, не кажется, а точно, я точно знаю, почему у меня сейчас такое чувство – потому что это он и есть, он и есть Колька Золотоносов! Дверь распахивается, и я вздрагиваю – Женька! Нет, не Женька, но как похожа, как похожа на мою Женьку эта женщина в черном. Она входит быстро и деловито, громко стуча острыми каблуками, держа на отлете дымящуюся сигарету. Черные туфли, черные колготки, черная юбка, черная под самый подбородок водолазка, завязанный на затылке черный платок, черные очки. И сигарета тоже черная!
– Вы уже здесь?
Вопрос, на который у меня нет ответа. Голос прокуренный, тоже как у моей Женьки. Женька, Женька, ты курила всегда: когда носила под сердцем Алиску, когда болела воспалением легких и даже когда занималась йогой. «Йоги разрешают до пяти сигарет в день». Когда и где, Женечка, они это разрешали? Курение не полезно, совершенно не полезно, это я тебе говорю, врач, хотя, конечно, и ветеринар.
– Ну, где эти остолопы?
Если на первый вопрос у меня нет ответа, то на второй я его просто не знаю. Остолопы – гаврики? Впрочем, эта женщина в черном, кажется, и не ждет от меня ответа, она меня не спрашивала, а самоутверждалась так на публике, если считать публикой опять же меня. Ходит, выставляя свою худобу напоказ, как будто только вчера похудела… Но что же я молчу? Я должен, говорить! «Говори!» У меня заявление! То есть я хочу сказать, что я вспомнил все, что было пятого апреля сего года, где я был и что делал. И с кем встречался. А если вас интересуют именно девочки, то в тот день я знал их в количестве трех штук, то есть, ха-ха, пятого апреля я общался с тремя девочками. Фамилия первой Рыжикова, а двух остальных можно узнать по журналу приема… Уходит так же, как и пришла. (Лобком вперед.) – Не хами. – Я не хамлю, а цитирую друга. – Ты бы лучше не цитировал, а сказал то, что сказать собирался. – Не сказал, согласен. Но как говорить в эти черные очки – как в пропасть, точнее, как в две пропасти, – не то что отклика не услышишь – эха не дождешься! Подлая придумка эти черные очки: человек смотрит тебе в глаза, все видит и все про тебя понимает, а ты смотришь в его черные очки, ничего не видишь и ничего не понимаешь. Забавно, что женщиной в черном я назвал мою Женьку сразу, как только ее увидел (по аналогии с романом Коллинза, который тогда читал) – так про себя тогда и сказал: «Женщина в черном», хотя, конечно, понимал, что передо мной не женщина, а девушка (и позже в этом убедился!), но, что особенно интересно, это был тот редкий, можно сказать – редчайший, и более того – единственный случай в моей жизни, когда женщина (девушка конечно же) не только мне не понравилась, но вызвала прямо противоположное чувство, и я (я это точно помню!), я даже подумал, что никогда на ней не женюсь. «Если я когда-нибудь на ком-нибудь женюсь, то только не на ней», – подумал я. (А слово «судьба» не пустой звук?) «Ну, что с ним будем делать?» – спросил Дерновой, обводя взглядом всех членов комсомольского бюро. Это случилось «на бюро», когда меня разбирали за то, что я второй раз за год потерял комсомольский билет; их сидело там человек семь мужиков и она одна – девушка, секретарь – вела протокол. Она была в черной водолазке под самый подбородок. «Ну что…» – повторил Дерновой начало своего вопроса, прерывая общее молчание, это был у них почти ритуал, я потом еще два раза терял этот несчастный билет и хорошо изучил этого человека: сначала Дерновой задает вопрос целиком, и все молчат, а потом повторяет только первую его часть, и начинается обсуждение. Речь шла об исключении из комсомола, чего я очень боялся – исключение из комсомола влекло за собой исключение из института. Автоматом. Хотя, как я сейчас понимаю, исключать меня они не собирались, хотели лишь попугать, поэтому говорили исключительно об исключении. Наконец все сказали, что должны были сказать, и, замолчав, разом посмотрели на Дернового. А он взглянул на меня, усмехнулся (видимо, вид у меня был жалкий), потер свой горбатый нос, улыбнулся, обнажая длинные желтые зубы, и обратился к членам бюро:
